Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача - Вайнер Аркадий Александрович
А Римме «тройка» дала дорогу на БАМЛАГ и срок отмерила десятку. Но отбыла она всего три года и семь месяцев…
Я узнал об аресте Риммы только на третий день, и совершенно случайно. Благодаря курьезу, из которых складывается долгая скучная драма нашей жизни.
В канцелярии я услышал краем уха, что капитан Дамкин из второго оперотдела подвергнут административному аресту на гауптвахту и против него возбуждено служебное расследование по факту мародерства. Я выбирал из картотеки нужные мне документы и слушал, как со смехом Кирьянов рассказывал Кате Шугайкиной о нелепой истории: Дамкин украл на обыске пишущую машинку и вчера отнес ее в комиссионный. Только в магазине выяснилось, что машинка необычная – у нее каретка ехала не справа налево, а совсем наоборот, и буквы там были не латинские и не кириллица, а корявые еврейские каракули.
В обстановке общего недоверия к евреям этот факт показался торгашам из комиссионки подозрительным, они вызвали ментов, те задержали Дамкина, он предъявил удостоверение оперуполномоченного МГБ, менты дали спецсообщение, наши выслали наряд…
Я слепо перебирал бумажки, я не видел света, я весь превратился в слух, и сердце с грохотом колотилось возле горла. Я знал, я предчувствовал, я понял, на какой квартире был обыск, во время которого шустрый капитан Дамкин ляпнул старый черный «ундервуд» с кареткой, ползущей в обратном направлении.
Эта машинка стояла в бывшем кабинете бывшего профессора Лурье, безвестного бродяги, «нарядного» крематорского клиента, серым дымом улетевшего в ночное осеннее небо полтора года назад. Машинкой никто, естественно, не пользовался – это была память о профессорском папаше, талмудическом умнике, философе и писателе, сочинявшем свои еврейские басни на «ундервуде» с задним ходом и тарабарской знакописью вместо нормальных человеческих букв…
Конечно, это могло быть совпадением, может быть, в Москве была еще одна такая машинка, но Катя Шугайкина от души посочувствовала Дамкину:
– Не повезет – на родной сестре триппер поймаешь! Это же надо, какая непруха! Такая машинка – одна на мильон может попасться…
А Кирьянов предположил:
– Это жиды парню специально такую подлянку кинули…
Я вышел из здания, перешел площадь, из вестибюля метро «Дзержинская» позвонил в старый домик в Сокольниках.
Дрожали в трубке гудки, а я стоял в будке, закрыв глаза, и во рту у меня была горечь от вкуса косточек подмерзших яблок. Уперся лбом в стекло, слушал долгое мычащее гудение в телефоне и чувствовал, как у меня жарко горит и першит под веками, я не помнил, что с утра собирался застрелить Римму из пистолета капитана Сапеги, маленького никелированного браунинга, врученного мне бывшим министром, а ныне зэка В. С. Абакумовым, и этот пистолетик должен был сомкнуть судьбы двух бесследно исчезнувших людей.
Я думал о той жуткой участи, которая ждет мою безумную еврейскую дурочку, самую любимую, царевну мою ненаглядную, колдунью мою распроклятую. Я думал о том, как ее будут часами держать на «выстойке», бить на допросах, морить голодом, будут насиловать конвойные и вертухаи, «лизать» уголовницы-коблихи, и от этих мыслей меня разрывала судорога такой нестерпимой адской боли, что я вдруг громко застонал, и какая-то проходящая женщина спросила:
– Вам плохо?
– Нет-нет, ничего… Все в порядке…
Никто не снимал телефонную трубку в Сокольниках – я еще не знал, что в день ареста Риммы ее мать разбил инсульт и Фира исчезла без следа и памяти в одной из братских могил для людей без роду, племени и имени.
А Майку отвезли в дом малютки и сдали по ордеру за номером 07348.
И этот картофельный белорус Алехнович вякал трусливо и угрожающе, что без резолюции начальника ГУЛАГа отдать мне Майку не может. Не имеет, мол, права.
Ах ты, ботва бульбяная! Я засмеялся снисходительно и достал из верхнего карманчика удостоверение вишневого цвета с золотым тиснением «МГБ СССР». Раскрыл его и показал Алехновичу так, что большой палец прикрывал – совершенно случайно – верхнюю часть фотографии. Алехнович протянул трясущуюся ладошку, а я совершенно спокойно отодвинул ксиву назад.
– Без рук! – рявкнул негромко. – Ты что – грамоте не разумеешь?
Подслеповато всматриваясь, Алехнович прочитал вслух цепенеющими губами, и голос его постепенно падал, пока не замер в сиплом шепотке: «Начальник следственной части по особо важным делам МГБ СССР полковник Рюмин Михаил Кузьмич»…
Да, пришлось мне у бывшего друга одолжиться. И нынешнего начальника. Собственно, не у него – он был на трехдневной диспансеризации в госпитале, ведь таким ценным людям надо следить за своим здоровьем особенно тщательно. А его жена Валя Цыбикова диспансеризовала в это время меня. Исчезнувшая в небытии мать бедного городского кенгуру, мечтающего о пенсии за своего геройского папашку.
Не говорил я ей, конечно, что взял из стола в домашнем кабинете Миньки его ксиву. Смех, да и только! Мы ведь всегда жили в языческом мире с тотальной системой амулетов, табу и священных символов. Одним из самых священно-неприкосновенных атрибутов были наши удостоверения – за его утерю сотрудник вылетал из органов, опережая собственный испуганный визг. Конечно, Минька набрал такую мощь к этому времени, что его из-за такой глупости, как кожаная книжица, не выперли бы, но даже для замминистра утрата служебного удостоверения была бы большой неприятностью.
А я хотел просто нагадить Миньке, еще не догадываясь, как мне понадобится его ксива в разговоре с Алехновичем. И, ляпнув ксиву, я веселился от сознания своей безнаказанности, поскольку Миньке и в голову не могла прийти такая пакость – полная потеря бдительности возлюбленной его супругой Цыбиковой, которая не только садуна в койку запустила, но и дала ему возможность спокойно шарить в письменном столе ее руководящего диспансеризующегося мужа.
Мироустройство – очень хитросвязанная конструкция. Упирающийся Алехнович избавил Миньку от неприятностей, поскольку, вдоволь попугав белобрысого, белоглазого белоруса, вырвав Майку из его дома Малютки Скуратова, я в тот же вечер поехал к Цыбиковой и тихонько положил удостоверение на место. Теперь мне нужно было, чтобы оно дальше жило при настоящем его хозяине…
Я сказал почти ласково Алехновичу:
– Вы мою фамилию слышали, конечно?
– Так точно, товарищ полковник… – шевельнул заколевшими губами Алехнович.
Медленно закрыл я ксиву и неспешным движением засунул в карман.
– А фамилию ребенка за номером ноль семь триста сорок восемь вы слышали?
– Никак нет, товарищ полковник, – качнул головой директор спецдетконцлагеря. – Нам ведь их передают по ордеру…
– Это очень хорошо, – кивнул я и добавил: – Для вас.
– Почему? – удивился этот свинопас в белом халате.
– Потому что вам теперь лучше всего – для вашего же спокойствия – забыть даже этот номер – ноль семь триста сорок восемь… Считайте, что в интересах государственной безопасности страны, – и тут я ткнул пальцем в портрет Берии на стене, – этого ребенка вам не сдавали, его у вас никогда не было и никто его у вас не забирал… Забудьте все, навсегда…
– Но без резолюции генерала Балясного… – слабо заблекотал Алехнович. – Ребенок на моем подотчете…
– Это ваши проблемы, – засмеялся я. – Они у вас тут, наверное, болеют, умирают… А что касается Балясного, то это не его ума дело… Все… Срочно давайте ребенка… И запомните еще одно – как «Отче наш»… Об этом младенце никто и никогда спрашивать не может. Но если возникнет кто-то, интересующийся его судьбой, направьте его в секретариат Лаврентия Павловича Берии, там его любопытство удовлетворят…
Я никогда больше не видел Алехновича. Не знаю, что с ним стало – может, спился, может, стал академиком педагогических наук, может, умер.
В одном не сомневаюсь – и на Страшном суде, перед лицом Божиим он пасть не разверзнет о судьбе ордерного младенца за номером 07348…
В аэропорту Внуково вручил этот верещащий прописанный кулек – свое пархатое запаршивленное псориазом семя – моему отцу, которого вызвал накануне телеграммой в Москву. Посадил их без очереди в вечерний самолет, и они улетели в Адлер, где, прикрываясь моими связями, вели свое курортно-кулацкое хозяйство мои старики. А через месяц мой батька за небольшую взятку в поссовете выправил на Майку документы и оформил ее удочерение. Так что, видишь, Майка, как все непросто – ты мне и дочка, ты мне и сестра. И до слез обидно, что после всех этих трудностей придется твоему Мангусту нареченному завтра умереть, сделав тебя неформальной вдовой, а мне-то причинив двойной удар: дважды зятя потеряю – по жениху дочери наплачусь и о женихе сестры загорюю.
