Василий Балябин - Забайкальцы (роман в трех книгах)
В это время стройный, как всегда, подтянутый Журавлев вышел на крыльцо. На нем защитные, цвета хаки, брюки галифе, такая же гимнастерка, на поясе неизменная кобура с наганом.
Вишнякову не раз приходилось бывать у Журавлева, докладывать ему о делах разведки, и всякий раз он чувствовал себя как-то неловко под проницательным взглядом командующего, хотя Журавлев доверял Гавриилу и ни разу еще не сделал ему каких-либо замечаний. Вот и сейчас, когда Журавлев пригласил разведчика сесть за круглый стол на крыльце, а сам, присев напротив, устремил на Гавриила пристальный взгляд, Вишняков смутился и, глядя в сторону, начал сбивчиво рассказывать обо всем, что удалось ему разведать. Особенно смущало Гавриила то обстоятельство, что он так нелепо попал в плен к дружинникам. Однако журить его за это Журавлев не стал, а, внимательно выслушав, даже похвалил за удачную разведку, и по тому, каким блеском загорелись карие глаза командующего фронтом, понял Вишняков, что сведения сообщил он важные, и в голове Журавлева зреет какой-то план, и он уже вызвал к себе адъютанта. Затем он стал расспрашивать Гавриила, какие разговоры семеновцев удалось ему подслушать, в каком состоянии их кони, обозы, что они везут, сколько крестьянских телег загружено ящиками со снарядами, при их батарее. Отвечая на вопросы командующего, ободренный его похвалой, Вишняков приосмелел и дословно передал Павлу Николаевичу разговор с Сизовым и то, как тот пощадил бывшего батрака, отпустил его на свободу.
— Каков гусь! — от души посмеялся Журавлев, выслушав Гавриила. — Видишь, какую заботу проявил о тебе: и в батраки взять пообещал, и женить, чтобы не один ты на него работал, а обое с женой! Завидную долю посулил кулачина. Вообще-то он, конечно, не дурак и немало еще хлопот доставит нам со своей дружиной. Ну а то, что наговорил он тебе, так в этом вся суть их политики, за то они и воюют, чтобы вернуть старые порядки, чтоб только им жилось хорошо, а бедноте снова ярмо на шею. Да-а, надо бы сказать ему, что мы-то как раз за то и боремся, чтоб не батраками нам быть, а хозяевами.
На этом разговор их прервался: на крыльцо входил помощник адъютанта Козлов.
— Вот что, Ванюша, — своего адъютанта, односельца и сверстника, Журавлев частенько называл так по старой привычке, а в этом «Ванюше», чубатом, рослом детине было добрых шесть пудов весу, — надо срочно вызвать командиров полков, чтобы к раннему обеду все были здесь.
— Постараюсь, только успеют ли все-то? Третий, Четвертый полки недалёко, а вот Зеленский, сами знаете, со своим Вторым полком верстах в тридцати отсюдова, не поспеть ему.
— На самом быстроногом бегунце, чтоб стрелой летел, аллюр три креста, понятно?
— Понятно.
— Затем вызови ко мне Плясова, Киргизова и Фадеева. И еще: сегодня же надо устроить товарищу Вишнякову седло и вооружить его как полагается.
— Слушаюсь, Павел Николаевич! — И даже каблуками пристукнул Козлов по укоренившейся в нем фельдфебельской привычке, а правая рука машинально вскинулась к козырьку. — Можно идти?
— Ступай.
Глава XXI
Задуманный Журавлевым план разгрома белых дружинников был гениально прост: тремя своими полками отрезать белякам путь к отступлению долиной Урова на Нерчинский Завод, принудить их отходить тайгою в сторону Аргуни и там, в скалистых отрогах приаргунского хребта, окружить дружинников всеми своими силами и разбить. План этот сулил удачу, его одобрили и Киргизов, и Плясов, ознакомили с ним вызванных в штаб командиров, и в тот же день вечером все четыре полка выступили в заданном направлении.
Все шло так, как было задумано Журавлевым, однако плану его не суждено было осуществиться. Виною этому был 1-й партизанский полк под командой Василия Матафонова: не выполнил бывший вахмистр боевого задания, не укрепил своих позиций, проспал с полком и, потеряв более тридцати человек убитыми, отступил, открыв противнику дорогу на Аргунь.
Взбешенный провалом так хорошо задуманного плана, Журавлев приказом по фронту отстранил Матафонова от командования и в тот же день вместе с Плясовым и Киргизовым выехал в село, куда отступил 1-й полк. Большое, в четыре улицы, село это, с двух сторон сжатое горами и тайгой, живописно раскинулось по косогору вдоль речки. Сегодня здесь, хотя все дома поселка до отказа забиты партизанами, в улицах пустынно. Жара, люди попрятались от нее, кому куда пришлось: в сараи, под навесы, даже в коровьи стайки, понатаскав туда соломы. В улицах же ни души, лишь кони партизан жмутся к теневой стороне домов да ниже села, в запруде около водяной мельницы, оживление: доносится оттуда смех, гогот, шум и плеск воды, купаются там ребятишки и кое-кто из партизан.
Жаркий день этот перевалил на вторую половину, когда в село прискакал Журавлев. Разыскав штаб полка, который поместился в просторном доме местного богача, Журавлев с товарищами занял одну из его комнат и сразу же вызвал к себе Матафонова.
Как приговоренный к плетям, шел Матафонов к командующему фронтом. От полуденной жары, а больше всего от волнения по поводу предстоящей встречи он так вспотел, что гимнастерку на нем хоть выжми, даже лихие «вахмистерские» усы его поникли, взмокшие от пота, обильно струившегося по лицу. Еще более смутился он, когда подошел к штабу и в окно увидел расхаживающего по комнате Павла Николаевича, разгневанный вид которого не предвещал ничего доброго разнесчастному командиру полка.
Поднявшись на крыльцо, Матафонов приостановился на миг, рукавом гимнастерки вытер потное лицо, разгладил, подкрутил усы и, подхватив левой рукой шашку, шагнул в раскрытую дверь.
Пробыл Матафонов у командующего не более получаса, но вышел от него еще более распаренным. Уж так-то удручен был он состоявшимся разговором, что не-видел, не замечал ничего и в едущем ему навстречу всаднике не узнал своего посельщика и давнего друга Ефима Козулина. Очнулся он от мрачных дум лишь после того, как всадник, осадив коня, воскликнул:
— Василий Иваныч, здравствуй!
Матафонов поднял голову и остолбенел от удивления.
— Ефи-им! — протянул он, разводя руками. — Живой! А сказали, убили тебя белые! Да вот недавно Новокрещин рассказывал.
— Били, дружище, да не добили. — Козулин спешился, глазами показал на соседнюю избу. — Отойдем вон в холодок, на завалинку, все расскажу подробно.
Утомленный жарой и дальней дорогой, конь охотно потянулся за хозяином в тень высокого забора. Закинув поводья на седло, Ефим присел рядом с Матафоновым и, закурив из кисета посельщика, поведал ему обо всем, что произошло в их селе, что в числе других сожгли белые каратели и пятистенный дом Матафонова.
Облокотившись на колени и подперев руками голову, молча слушал Василий печальную весть. Знать, такой уж злополучный для него выдался этот день, что беда за бедой рушились на его голову.
— Да ты не убивайся шибко-то, — пытался утешить друга Ефим. — Что поделаешь, раз так оно случилось. Ничего-о, Авдотья твоя баба боевая, не пропадет, переберется с ребятишками к своим и проживет, родства-то у тебя полно.
Молча слушал Матафонов друга, уставившись глазами в одну точку.
— Только войну-то поскорее бы закончить, одолеть эту контру проклятую, — продолжал Ефим, — Все выправим и дом тебе отгрохаем ишо лучше прежнего. А там, гляди, как власть-то установим советскую, то и коммунию организуем, вот как Семенихин-то нам рассказывал, помнишь? Так что, может быть, свои-то домишки нам и не потребуются, для всех один большой выстроим и все беды наши забудем, как заживем по-новому-то! Сыпни-ка ишо табачку-то, перекурим это дело.
И, закурив, переменил разговор, чтобы отвлечь приятеля от мрачных дум:
— Десять ден плутал по тайге, пока до вас добрался. Да ишо подфартило мне: гурана подстрелил здоровенного, прокоптил его на дыму, этим и питался, да иногда хлеба разживался у пахарей на заимках. В села-то не заезжал, опасно. Да-а, ну а у тебя как дела в полку, командуешь?
— Откомандовал, — грустно усмехнувшись, вздохнул Матафонов. — Мало того, что прогнал из командиров, да еще и трибуналом грозит Журавлев. Вот как оно получается, там враги дом сожгли, семью по миру пустили, а тут самого и свои же расфукать могут, как самую последнюю контру. Очень даже может быть, беда-то, она в одиночку не ходит.
Козулин опешил и, глядя на друга широко раскрытыми от изумления глазами, еле нашелся что сказать.
— Ерунду какую-то городишь, Василий, быть этого не может, смеешься ты, што ли?
— До смеху мне при эдакой веселости, тоже скажешь…
— Так за что же тебя?
— За невыполнение боевого приказа, вот за что. Оно, в общем-то, и правильно, сам виноват, поделом вору и мука.
И тут Матафонов, движимый желанием облегчить душу, заглушить в ней обиду на злую судьбу, разговорился: рассказал, как полк его отступил, не выполнив боевой задачи, и горестный рассказ свой закончил словами:
