Эпоха харафишей (ЛП) - Махфуз Нагиб
Однажды утром, когда он причёсывал свои локоны, Агамийя пристально поглядела на его голову, и с плохо скрываемой радостью воскликнула:
— Седой волос!
Он настороженно обернулся к ней, словно на голос, возвещающий о начале битвы, и с досадой поглядел на неё. Она сказала:
— Клянусь милостью божьей, это седой волос!
Он поглядел на себя в маленькое зеркальце, что держал в руке, и пробормотал:
— Ты лжёшь…
Сосредоточив взгляд на цели перед собой, она подошла к нему словно кошка, готовящаяся схватить мышь, вырвала из его пышной шевелюры волосок и сказала:
— Вот он, мастер…
Он рассмотрел себя в зеркальце. Больше не могло быть места спорам и препирательствам, словно он был пойман с поличным на месте преступления, как много лет назад, когда он тайком проникал в подвал Айюши. Сердце его наполнилось раздражением, гневом и стыдом. Избегая взгляда в её сторону, он с досадой пробормотал:
— И что это значит?!
И добавил:
— Какая же ты зловредная!
Этот эпизод не прошёл мирно и спокойно, как она ожидала: он теперь каждое утро кропотливо и привередливо изучал волосы на своей голове, так что она пожалела, что так поторопилась. Подлизываясь к нему, она сказала:
— Нет никакой связи между седыми волосами и твоим прекрасным здоровьем…
Однако он стал задумываться о своём возрасте. Когда ему стукнуло столько лет? Как он смог пройти такой длинный путь? Разве не вчера ещё он расправился с Гассаном? Дахшан одряхлел и начал передвигаться, словно ребёнок. Чего стоит главарь клана, у которого больше нет той вечной силы?
Агамийя продолжила:
— Мы можем просить Аллаха только послать нам здоровья…
Он раздражённо спросил её:
— Почему ты столько повторяешь эти пустые клише?
Она засмеялась, чтобы смех убавил его резкость, и сказала:
— Краска для волос не повредит и мужчинам…
Он вскипел:
— Я же не дурак!
Он начал впервые в жизни думать о том, что упустил, и что ещё предстоит, вспоминать умерших и святых, живших по тысяче лет, о сильных мира сего, с которыми процесс распада обращается как с игрушками, о том, что коварству нет дела до слабостей души и людей, о том, что распустить вооружённый парад в тысячу раз легче, чем хоть на секунду удержать свой язык, дабы он не сказал того, чего говорить не следует, что разрушенный дом и любые развалины можно восстановить, но человека — нет, что удовольствие от музыки — недолго длящаяся мишура, до самой песни прощания. Он обвязал голову платком и спросил её:
— Знаешь ли ты, о чём стоит молиться и просить Бога?
Она не ответила, и он сказал:
— Чтобы смерть пришла раньше немощности и старости людей.
После того, как он вышел, Агамийя сказала, что всё, что остаётся человеку — это вера. Когда пришло извещение о смерти её отца, она завопила так, что аж задрожали оконные решётки…
Агамийя долго плакала по своему отцу. Она сказала, что в течение своей долгой жизни к человеку настолько привыкают, что он становится драгоценной и любимой привычкой, без которой сложно представить себе этот мир. Шамс Ад-Дин скорбил по кончине своего друга и старинного друга отца. Но гораздо более он переживал из-за смерти Антара Аль-Хашшаба, владельца конторы: он был примерно его ровесником, человеком его поколения. Здоровье его внезапно ухудшилось после неожиданного паралича. Но смерть не волновала Шамс Ад-Дина столько же, сколько старость и слабость. Он отказывался от идеи взять верх над вождями остальных кланов и беспомощно пасовал перед неизвестной печалью, в изумлении спрашивая сам себя:
— Ну разве это не везение: Ашур Ан-Наджи сумел исчезнуть в самом расцвете своих сил, в почёте и славе?!
Пока он сидел в кофейне, перед его глазами произошла дружеская стычка между его сыном Сулейманом и другом того — сыном одного из его подчинённых, по имени Атрис. Они мерились силами и сноровкой в течение нескольких минут, пока Сулейману не удалось разгромить своего друга. Всё нутро Шамс Ад-Дина запылало гневом от того, что Атрис смог продержаться в бою с его сыном более минуты. Победа последнего не радовала его. Он не представлял, что тому не хватает сил, хотя он и был похож на Ашура своим огромным телосложением, ему не доставало его сноровки.
Он повёл Сулеймана на крышу дома, где находилось их жильё. Он раздел его до самой набедренной повязки, и тот стоял, окутанный лучами заходящего солнца. Шамс Ад-Дин сказал ему:
— Делай со мной то же самое…
Сулейман, отойдя назад, спросил:
— Зачем, отец?
— Это приказ.
Они стояли лицом к лицу: Шамс Ад-Дин со своим грациозным стройным телом, и Сулейман, огромный, словно Ашур.
Шамс Ад-Дин сказал:
— Борись со мной изо всех сил, что тебе даны.
Сулейман возразил:
— Избавь меня от стыда за свою наготу…
— Борись, и ты узнаешь, что сила — это ещё не всё…
И он окружил его со всех сторон своей мощью и настойчивостью.
Они сцепились в борьбе, так что их мускулы раздулись от напряжения, и наконец Шамс Ад-Дин сказал:
— Изо всех сил, что у тебя есть…
Сулейман сказал:
— Я дал острочку Атрису про дружбе, а не из-за того, что не мог победить его.
Шамс Ад-Дин заревел:
— Изо всех сил, что у тебя есть, Сулейман!
Шамс Ад-Дин чувствовал, что борется с древней стеной, и её камни, наполненные нектаром истории, побивают его словно само время. Борьба разгорелась, пока Шамс Ад-Дину не стало казаться, что он пытается сдержать гору. Он уже целую вечность не участвовал в бою. Сила его застоялась без дела в тени горделивой славы. Он притворился, что забыл о том, что тренирует сейчас самое дорогое, что есть в его жизни. Смерть легче, чем отступление. На него напало упрямство, и он настойчиво и гордо напряг свои мышцы, затем поднял юношу обеими руками и швырнул на землю. И встал, тяжело переводя дыхание, испытывая боль и довольно улыбаясь.
Сулейман поднялся, смеясь:
— Ты и есть настоящий непобедимый Ан-Наджи.
Шамс Ад-Дин принялся одеваться. Он испытывал противоречивые чувства, но ни грусти не было на душе его, ни счастья. Солнце скрылось, и на пороге ночи воцарилась полная тишина.
Шамс Ад-Дин уселся на диване, а Сулейман рядом с ним. Он не отделился от отца, да и зачем? Выдавало ли его лицо страдания и боль?
— Почему ты не уходишь с миром?
Сулейман пробормотал:
— Мне стыдно за то, что произошло.
— Иди с миром.
Шамс Ад-Дину хотелось ещё раз повторить свой приказ, но он сдержался. Язык не подчинился ему, и он вскоре забыл об этом. Ночь наступила раньше обычного.
Шамс Ад-Дин Ан-Наджи потерял сознание.
Когда он открыл глаза, то увидел красные холмы, а над ними — пыльное небо. Воспоминания ласкали его, и так же быстро исчезли. Он переводил дух в какой-то пещере, успокоенный равнодушием. Туман рассеялся и обнажил лица Агамийи и Сулеймана. Тут неожиданно и грубо, с каким-то жёлтым смехом к нему вернулось сознание. Он почувствовал запах роз, исходивший от собственной головы и шеи. Побледневшая Агамийя прошептала:
— Ты нас до смерти напугал…
Сулейман спросил его дрожащим голосом:
— Отец, всё в порядке?
Тот пробормотал:
— Слава Аллаху…
И добавил извиняющимся тоном:
— Даже самому Шамс Ад-Дину не избежать болезни…
Агамийя изумилась:
— Но ты ведь никогда ни на что не жаловался…
— До чего же я ненавижу жаловаться.
И тревожно спросил:
— Эта новость уже разошлась за пределы дома?
— Нет, конечно. Ты был без сознания всего несколько минут.
— Замечательно. Нельзя, чтобы об этом кто-либо знал, даже сыновья не должны знать.
Он посмотрел на Сулеймана и сказал:
— Когда ты выйдешь за порог, то обо всём забудешь…
