Анна Антоновская - Базалетский бой
Зураб терялся в догадках. Еще вчера не было разговора о пире. Правда, за ним в баню любезно посылали, но никто не повторил приглашения последовать в крепость. Что-то от него скрывают, надо быть настороже. Может, умыслили заманить в крепость и там запереть? Неспроста так обрядился Шадиман.
«Лицемеры!» От отвращения Зураб передернулся, полуобнажил меч и ударом кулака вогнал его обратно в ножны. И вдруг приказал собрать в Метехи пятьсот арагвинцев: он хочет проверить, согласно ли его приказу одеты они и держат ли наготове оружие.
А когда дружинники собрались во втором дворе Meтехи и, бряцая шашками, выстроились в две линии, князь тщательно осмотрел их и велел на ночь расположиться под окнами его покоев: утром он хочет показать своих отборных всадников Хосро-мирзе.
Не один Зураб, весь майдан всполошился. Изнемогшие от беспрерывных распрей горожане почти радовались пышной роскоши метехского поезда и встречали царя приветственными возгласами и пожеланиями долголетия. Чуть было не поддались ликованию и мелкие торговцы; «Может, торговать начнем?»
Но презрительные улыбки амкаров и недоверчивое покачивание головой Вардана Мудрого тотчас охладили их пыл. Все же майдан, как единое сердце торговли, чувствовал назревание каких-то событий. Особенно встрепенулись купцы, когда вдруг исчез Шадиман: вот только что ехал рядом с Хосро-мирзою, о чем-то говорил, щурился — и вдруг исчез. Даже не успели удивиться простоте его одежды, как он с конем, жарким, как мангал, и со своим чубукчи, скользким, как лягушка, точно в преисподнюю провалился! Многие перекрестились: «Уж не черт ли услужливо разверз перед конем Барата землю?»
Почти то же предположил Шадиман, въезжая в ворота резиденции святого отца. В палате, предназначенной для мирских дел, было прохладно, отблески синих и малиновых лампад падали на пол, как подкрашенные льдинки. Но Шадиман приложил платок к вспотевшему лбу: «Словно в раскаленную печь лезу! иронически усмехнулся он. — И то правда, разговор предстоит решительный».
По суховатой церемонии встречи Шадиман понял: ни в чем не уступят. И он решил не просить ни о венчании Симона в Мцхета, ни о помощи в прокормлении войска: ведь другие важные причины привели его к вратам небесного царства.
— Святой отец, — начал с главного Шадиман, и глаза его затуманились, нашей многострадальной Картли предстоит великое испытание.
— Хуже, чем есть, не будет, — угрюмо проговорил католикос, откинувшись на спинку черного кресла.
— Будет, ибо Саакадзе выпросил у султана Мурада войско. Нечестивых агарян, как глаголете вы.
— Об этом известно мне, — против персов турки придут. Саакадзе клянется: «Картли от янычар не пострадает!» Да благословит бог узреть истребление турками персов и обратное! Так, во славу господа, глаголем мы. Да сложат нечестивцы головы на нашей раскаленной ненавистью к исконным врагам земле.
— Аминь! — прозвучало точно из стены.
— Но, святой отец, — возразил озадаченный Шадиман, — разве не пострадают от звериной драки наши города, деревни? И не падут ли монастыри, эти оазисы света в пустыне бытия?
— В юдоли плача уж не осталось кому страдать, а уцелевших церковь в милосердии своем предупредит: пусть забирают скот и скроются в горах по примеру просветителей сирийских.
— А разве, святой отец, храмы в безопасности? Ведь персы лишь благодаря Хосро-мирзе божье владение не тронули.
— Давно умыслил я, что Хосро выгодно защищать церковь. Уж не вознамерился ли кахетинец занять трон Теймураза? Или из преданности Христу обороняет святые обители?
— Насчет трона не слышал, а верность Христу, думаю, сохранил. Ты в этом не ошибся, святой отец. Но, как известили серебряные трубы ангелов, царевич Хосро уходит в Иран.
Католикос вопросительно вскинул на Шадимана глаза, затаившие хитрые огоньки.
— Испугался турок? А Иса-хан?
— Тоже уходит, — конечно, не из-за испуга. Прозорливый царевич Кахети полагает: если не будет сарбазов, Саакадзе не осмелится открыть города янычарам, подобным кровожадным хищникам.
Молитвенно сложив ладони, католикос молчал, обратив взоры к своду. Присутствующий Феодосий, архиепископ Голгофский, и тбилели тихо перешептывались. Феодосий упорно скрывал разговор с Зурабом, — так повелел католикос.
— Понял ли я верно тебя? Хосро уводит голубям подобных сарбазов?
— Не всех. Необходимых для охраны Тбилиси, и царя оставляет.
— А если церковное войско станет на защиту Тбилиси?
— А царя? Ведь ты, святой отец, не признаешь Симона?
— Не признаю. Его могут оберегать твои дружины и Андукапара, да и арагвинец поможет вам.
— Еще есть причина: царский «сундук щедрот» пуст. Амбары тоже, шерстопрядильни и шелкопрядильни похожи на кладбище. Торговля замерла, у амкаров нет работы, пошлин не с кого брать. А персы Тбилиси не трогали, монастыри обходили, но все же войско царское кормили.
— Да обрушится адово пламя на разбойников! — воскликнул Феодосий. — Все деревни «обстригли», яко овец! Народ желуди ест, мужчины вместо цаги кору носят, изнуренные женщины с трудом прикрывают наготу, дети мрут, скот расхищен, из амбаров даже мыши сбежали! Прости и помилуй меня, о господи!
— И я скорблю об этом, отцы церкови, но истина сильнее самообмана: уйдут персы — чем дружины царские содержать?
— Церковное войско, даст господь, монастыри прокормят.
— А царское?
— Да благословит святая дева Мария мои слова! И царское прокормят. Но знай, князь Шадиман: еще больше сотворим, если… если ни одного перса слышишь, ни одного! — не останется. Вся Картли должна очиститься от скверны! В крепость, после их окропления святой водой, мои войска войдут. А также чтоб не осталось ни одного советника-перса или хотя бы при Симоне телохранителя в тюрбане! Вымести, вымести железной метлой нечисть из удела иверской божьей матери! Тогда многое сотворим… В княжеские замки, оставшиеся верными церкови, тоже монастырские дружины войдут.
— С благоговением внимаю тебе, святой отец, но возможно ли такой мерой заставить Саакадзе отказаться восстановить свое могущество и былую власть?
— Об этом, сын мой, не беспокойся, — вдруг, словно четки рассыпал, заговорил Феодосий, — церковь заставит отказаться.
— Чем?
— Во всех храмах городов и деревень, во всех монастырях служители святого алтаря оповестят народ о том, что персы изгнаны из Картли великими трудами верных сынов, и если кто еще осмелится для своих выгод прибегнуть к помощи персов или турок, то будут прокляты те, кто пойдет за изменником!
— Мудрость святого отца озаряет меня! — восхитился Шадиман. — Но, по моему разумению, надо тогда изменником назвать Саакадзе, готового сейчас призвать турок, как некогда привел персов, разоривших Картли-Кахети и избивавших неповинных женщин и детей.
— Так открыто для народа опасно глаголать, ибо Саакадзе привел — и Саакадзе уничтожил, спасая Грузию от гибели. Потом и ты, Шадиман, провел персов через подземную дорогу в сердце царства, — спокойно произнес тбилели и, взяв со скамьи четки, подал их католикосу.
— Я не для войны старался, — сузил глаза Шадиман.
— Нам ведомо, что для воцарения магометанина Симона! — Феодосий резко отбросил рукав рясы, снял с отсвечивающей воском руки четки и застучал черными агатами. — Имя Саакадзе пока не следует произносить.
— А если взамен увода всех сарбазов поголовно Иса-хан потребует выдачи Саакадзе? Таково желание шаха Аббаса…
Воцарилось безмолвие, тяжелое, как медная гора. Оно нарушалось лишь дружным стуком четок. Священнослужители знали, чего хочет добиться от католикоса Иса-хан. Наконец католикос медленно проговорил:
— Если шаху нужна голова Саакадзе, пусть Иса-хан, раболепствуя, сам ее достанет. Это не во власти церкви.
Выпрямившись возле киота, епископ Самтаврский воинственно коснулся нагрудного креста, словно сабли.
— Неосмотрительно ты, князь, толкаешь нас на поступок, противный церкви. Не устроим мы ловушки Георгию Саакадзе, не вызовем хотя бы в Мцхета, якобы на разговор, чтобы потом предать кизилбашам. Говори, как на исповеди, об этом думал?!
— Так. Если для целости царства необходима жертва… А разве настоятеля Кватахеви также не требует шах? Зная, как церковь дорожит отцом Трифилием, я всячески убеждал Хосро-мирзу.
— Передай Иса-хану: Трифилий бежал в Русию, и его оттуда не выманишь. «Ложь, приносящая пользу вере, та же истина», — подумал католикос. — Но если вернется — выполним повеление шаха, знай, мой сын…
Шадиман осклабился, хотелось удержать приятное мгновение, — ведь католикос впервые сказал ему: «мой сын». Он низко склонился и поцеловал рукав тяжелой шелковой рясы.
Католикос задумчиво продолжал:
— …если, как сказал, персы до одного уйдут, о многом можешь просить. И с того же священного дня в церквах начнутся проповеди против Саакадзе. Не ему бог предначертал занять престол Багратиони.
