Евгений Салиас - Названец
Продолжая снова постоянно бывать у Кнаусов, Лакс уже совещался с Торой на счет их общего врага, а вскоре за всеми действиями Зиммера уже начал следить верный человек, преданный Лаксу.
И однажды он явился и доложил, что Зиммер ввечеру, переодетый, в простом русском платье, был на Смольном дворе и, по-видимому, был принят самой цесаревной, вернулся же домой только часа через два или три.
Это открытие имело огромное значение.
Лакс, довольный, почти счастливый, полетел заявить об этом Доротее, и они тотчас же решили довести об этом до сведения Шварца. Тора ликовала. Она уже видела Зиммера не только изгнанного со службы, но, пожалуй, даже и отданного под суд. Так как Лакс не решился сам доложить или донести об этом Шварцу, то Доротея попросила сделать это свою мать.
И через два дня, ожидая к себе в гости Шварца, г-жа Кнаус через Лакса приказала в то же время явиться к себе на квартиру и тому самому полулакею-полусыщику, который мог бы подтвердить ее слова, в случае если бы Шварц не поверил.
Амалия Францевна, принимая Шварца, искусно перевела разговор на Зиммера и довольно убедительно и красноречиво стала доказывать, что она перестала его принимать, так как он — человек странный, сомнительный, и что, наконец, в настоящую минуту он замечен в одном поступке, который имеет серьезное значение.
— Служа у вас в канцелярии, — сказала она, — он в то же время тайком, переодетый, бывает у цесаревны.
Шварц, к удивлению Амалии Францевны, улыбнулся, а потом начал смеяться.
— Знаете что, Frau Амалия, — сказал он, — я бы вам советовал не заниматься государственными делами! Оно даме не приличествует, да и дело это и скучное, а иногда и опасное. Из дамских сплетен возникают часто сыскные дела, и то, что начинается простой болтовней от праздности под вечерок или на сон грядущий, кончается дыбой, поджиганием тела огнем, вырезыванием языка, ссылкой в Сибирь. Разумеется, ничего подобного с вами случиться не может, так как вы не русская, да и при этом близкое мне лицо. Но вообще скажу — не занимайтесь этими делами и не позволяйте никому являться к вам с разными доносами на разных лиц.
Амалия Францевна рассердилась и стала говорить, что у Шварца две меры: всякий другой, если бы его уличили в посещении цесаревны, немедленно был бы схвачен и допрошен, а г-ну Зиммеру это якобы дозволяется.
— Нет! — резко воскликнул Шварц. — Это ему не дозволяется!
— Так почему же вы так странно, со смехом отнеслись к тому, что я узнала и чем хотела услужить вам?
— Если не дозволяется, то приказывается! — резко произнес Шварц.
Г-жа Кнаус не поняла и только вытаращила глаза.
— Зиммеру не дозволяется бывать у цесаревны, а приказывается бывать! Достаточно ли с вас, уважаемая Амалия?
Г-жа Кнаус только разинула рот и не ответила ни слова. А Шварц думал про себя: «Странно! Если это не сплетня, то… странно».
XXIII
А Зиммер действительно побывал на Смольном дворе. Он был постоянным, ежедневным и дорогим гостем Бурцевых, а это обстоятельство привело его и в Смольный.
Молодой человек безвыходно сидел у старика, с ним и его внучкой, и почти перестал вращаться в столичном обществе и делать вечера у себя. Он стал не только их другом, но будто родным…
Дело в том, что между Бурцевым и молодым человеком произошло одно важное объяснение. Зиммер поведал старику то, что было его тайной, самой сокровенной. И после этого Бурцев стал не только дружески относиться к молодому человеку, а стал любить его, как родного сына.
Бурцев узнал то, что знал только один человек на свете, да и тот был не в столице и не на свободе, а сидел в каземате Шлиссельбургской крепости.
Бурцев узнал от Зиммера, что он не Зиммер, что он Петр Львов… играющий своей головой, чтобы спасти отца.
Пораженный этим открытием, Бурцев решился, не говоря юному другу ни слова, начать усердно хлопотать за него и за его отца. У старика был сильный заступник в Петербурге. Но чье покровительство защищало его — было тайной, было загадкой.
Между тем, сидя у Бурцевых, чиновник канцелярии герцога Зиммер делал свое дело.
Он по крайней мере раз в неделю ездил в Шлиссельбург ради сыска и допросов… Особенно усердно он якобы занимался делом одного арестанта, дворянина Козлова. Он так сумел устроиться, что видал теперь старика отца наедине: или у него в камере, или вызывая, якобы к экстренному добавочному допросу, к себе в комнаты, когда при нем не было никаких приказных и писарей…
Одновременно он стал любимым барином старика сторожа. Игнат обожал «Генриха Иваныча», и что бы ни делал господин Зиммер, ослепленный Игнат ничего не видел и не замечал. Так, сторож нисколько не удивлялся, что Зиммер часто приходил сам наверх ради допроса заключенных Львова и Козлова. Он брал ключи от их камер, отправлялся к ним и сидел подолгу… Каждый раз, что Зиммер приходил или уже выходил, он просил Игната принести себе квасу из подвала, который был довольно далеко. Игнат бегал с удовольствием, но просил барина посидеть у себя в каморке и посторожить за него. Хотя все заключенные были на запоре, но Игнату все-таки не дозволялось отлучаться с места.
— Уж ты, Генрих Иваныч, посиди покуда, — говорил Игнат.
— Посижу, посижу… Пустое место постерегу! — отзывался шутя «Генрих Иваныч».
Однажды сыскной судья пришел повидать заключенного Львова, взял ключ от его камеры и послал Игната за квасом.
С ним вместе был какой-то парень вроде мастерового.
— Веду вот его, — сказал он шутя старику, — чтобы уличить упрямицу Львова.
Игнат, конечно, не обратил на парня никакого внимания. А между тем, пока сторож бегал в подвал, а судья сидел на кровати заключенного, мастеровой что-то орудовал у замка двери камеры и наконец сказал:
— Готово!
— Не ошибешься? — спросил Львов.
— Как можно! Не впервой. Дело простое.
Так понемногу ладилось и готовилось все до мелочей, чтобы старик Львов очутился на свободе.
Но вместе с заботой об отце у молодого человека явилась новая тайна, сердечная забота, в которой он никому не сознавался.
Постоянное пребывание у Бурцевых не обошлось даром.
Если молодой человек полюбил старика, как родного отца, то одновременно в нем возникло какое-то новое, дотоле им еще не испытанное чувство к молоденькой Лизе Бурцевой. И он привязался к ней самым наивным образом. Будучи уже сильно влюблен, он этого сам как бы не подозревал.
Быть может, из-за этого-то он у Бурцевых и бывал так часто.
Между тем это сближение было несколько опасное. У старика дворянина была установившаяся твердо репутация заклятого врага немцев, и только тайный заступник спасал его.
Старик пользовался давно особым расположением и уважением самой цесаревны, как верный слуга ее великого отца. Вот в чем была вся сила. И конечно, если бы не это, то он был бы давно уже взят, судим и сослан. При его невоздержности на язык и при его большом состоянии ему следовало уже давно сгинуть. Для этого было даже два повода: было на что сослаться при обвинении и было чем воспользоваться при осуждении, то есть было что конфисковать. Однако тайна, что Бурцев был цел, заключалась, собственно, еще и в том, что цесаревна была в отличных отношениях с герцогом и все просьбы, с которыми она обращалась к нему, неизменно им исполнялись.
Однажды, давно, Елизавета Петровна, узнав от старика, что он опасается за свою судьбу, переговорила с Бироном и попросила не трогать старого слугу ее отца, отвечая за него, что он, помимо ворчания, ни в чем не виновен и никогда не будет виновен. И сам герцог однажды на доклад Шварца приказал раз навсегда оставить Бурцева в покое.
В другой раз страшный начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков доложил самой императрице о глупых речах старого дворянина на счет немцев. Государыня рассердилась и приказала тотчас арестовать его, но герцог страшно воспротивился, и делу не было дано хода.
Желая теперь как-нибудь прийти в помощь молодому другу, Бурцев доложил об нем цесаревне. Львов был представлен ей стариком, конечно, тайно, тем не менее сыщик Лакса видел его на Смольном.
Цесаревна обещала в случае беды заступиться за молодого человека, но дело его было мудреное.
Наконец, у молодого Львова была и третья забота теперь, которая кончилась только недавно успехом. Он решил, чтобы ко времени освобождения отца сестра Соня была бы в Петербурге.
После долгого ожидания он наконец накануне дня именин сестры встретил ее и обнял после долгой разлуки. Соня приехала со старой няней, и хотя была счастлива и рада, но вместе с тем почему-то задумчива.
Львов, опасаясь присутствия сестры, которая могла его выдать, поселил ее вне Петербурга в деревне, называвшейся Казачьей слободкой, и сюда тайно ездил он верхом в сумерки и возвращался ночью домой.
Соня была грустна иногда, но на расспросы брата из ложного стыда ни словом не обмолвилась на счет сближения с Коптевым.
