Геннадий Прашкевич - Тайна полярного князца
Казаки смолкли.
Тесно сомкнулись – одни за Двиняниным, другие за Дежневым.
А Гришка даже переступил ногой, чтобы удобнее было перенять косящегося на него Фрола.
– Ты Гришке Лоскуту дал лодку, а взял за это доброго соболя. Ты Сидорку Емельянова обидел, всяко обобрал. С Васьки Бугра за икру да за какое-то мясо замылившееся снял четыре соболя. И с Васьки Маркова, – опять широко перекрестился, опять оглянулся на казаков, – за штаны ровдужные да за лежалую ушканину пластинами взял. Разве не так?
– Да кто ж дает впустую?
– Молчи, Семейка! Вот за тобой стоит Артюшка Солдат – пес твой верный, блаженный, с дурной отметиною во лбу. Знаем, знаем, как прост. Только ты и с пса верного за крест нательный да за простую железную сковороду взял кабалу.
Погрозил пальцем:
– Я все знаю, Семейка!
– Да ведь деньги счет любят.
Но Двинянин торжествовал:
– Люди твои безрадостны пребывают!
– Зачем так говоришь?
– А где ясашные? Где ясырь живая? Где послушные аманаты? Где особенный аманат Чекчой, у которого глаз выстрелен? – Прищурился, правая рука на пищали: – Я на Погычу пришел с государевой наказной грамоткой. А в ней сказано, чтобы иноземцы ясак платили, и за прошлые годы тож. И чтобы их подростков, детей, и всякую братью, и племянников, и захребетников, и всех прочих родимцев, сыскав, приводить под государеву высокую руку.
– Но ласкою, Юшко! Ласкою, а не жесточью! – закричал Дежнев. – Я ходынских и анаульских мужиков привел под шерть, они несли ясак, были послушны. А Мишка Стадухин все испаскудил!
– Не гневи Бога, Семейка! – не выдержал ядовитый Евсейка. – Отдай нам зуб, всякое рухлядишко.
– А ты не спеши, – загадочно усмехнулся Дежнев, будто Евсейка, сам того не зная, вывернул разговор на нужную дорогу. – Ты, Евсейка, всегда спешишь, а богатство работы требует.
Теперь даже Бугор обиделся:
– Разве мы плохо служим? Ты дерзкое говоришь, Семейка. Может, ты и прикащик, только мы теперь тоже не беглые.
– А какие вы теперь? – делано удивился Дежнев.
– Да ты что? – изумился Бугор. – Мы нынче люди государевы. Я сам – казачий десятник.
– Бывший десятник! Зря обманываешься. И другие зря.
– Ты так потому говоришь, что рыбьего зубу жалко, – засмеялся Бугор.
– Зубу не жалко, – потемнел Дежнев. – Еще возьму. Только куда вы с тем с зубом?
– В Якуцк! – стремительно ответил Евсейка. – В Тобольск! Может, в Москву сойду.
– Ага, ждут вас… Бич и кобыла… Как вернетесь, так каждого возьмут под стражу… Тот же Юшка набьет колодки…
Двинянин вскинул пищаль, на нем дружно повисли.
– Раньше Павлик Заварза мои бумажные дела вел, – ровно, с достоинством объяснил Дежнев. – Слабый он человек, конечно, мотало его из стороны в сторону. Ходил с Моторой, ходил со Стадухиным. Ко мне пришел, потом склонился к Юшке. По Юшкиному наущению писал на меня изветы.
Отступил на шаг от рванувшегося к нему, но снова перехваченного Двинянина, еще сильней потемнел лицом. Предупредил:
– Стой, Юшко, где стоишь! У меня нож за поясом. На нас сейчас, может, дикующие с обрыва смотрят. Я так скажу. Ты пришел, Юшка, на Погычу и сказал: вот на тебя, Фрол, и на тебя, Артюшка, и на тебя, Бугор, и на многих других дадена специальная государева грамотка. И сказано в грамотке, что заворовавших – простить, пусть снова государю служат.
– Да разве ж не так? – в нетерпении выкрикнул Васька Бугор, не спуская страдающих глаз с Дежнева. А ядовитого Есейку Павлова от нехороших предчувствий даже затрясло.
– Даже совсем не так, – ровно ответил Дежнев. – Вы держите Юшку крепче, а то впаду в грех. Юшкины слова всегда были обманны, а тут особенно. Про грамотку эту он сочинил сам, а исполнил ложную грамотку какой-нибудь подьячий в Нижнем. Сочинил ее, чтобы Юшка оторвал от меня людей и самочинно делил добычу.
Обвел глазами замерших казаков:
– Если по правде, то все не так, как сказал Юшка. Напротив, велено ему сажать вас в колодки беспощадно. Тебя, Бугор. И тебя, Евсейка. И тебя, Солдат. И всех других. Вы поможете ему вернуться, вы ему богатство доставите в Якуцк, а он продаст вас воеводе и награду получит.
– Как верить тебе? – Евсейку била нервная дрожь.
– Я – прикащик Погычи, – ровно ответил Дежнев. – Приставлен к государеву делу. Обязан мне верить. Вот стоит рядом Гришка Лоскут, его знаете. Когда Павлик Заварза рассказал про обманную грамотку, Гришка каждое слово слышал. Слаб был Заварза, вам не сказал про поддельную грамотку, но мне выложил. Гришка свидетель.
Обидно фыркнул в бороду:
– У нового воеводы на всех найдутся железы. Но даже с сердитым воеводой можно говорить. Я по весне с Данилой Филипповым послал особенную бумагу на имя государя. Ты, Бугор, хоть и беглый, а служишь надежно. И ты, Артюшка Солдат, служишь делу надежно. Вот и просил я простить многих за дальние службы, за тяжелые раны, за аманатские имки, за голодное терпение на новой реке. Думаю, простят. Думаю, так будет.
Гришка, забыв про зверовидного Фрола, открыв рот, изумленно вслушивался.
Ох, не прост Семейка!
Сослался на него, а что он слышал?
Да не слышал ничего такого, ни от Семейки, ни от Павлика. Дежнев это сейчас придумал, чтобы поразить людей. Сослался на него, значит, верит, что казаки задумаются. Значит, и ему верит. Ведь я мог слышать. Не слышал, конечно, но мог, мог.
А Дежнев закончил с обидой:
– Своих людей, Юшко, тебе не отдам. Больше тебе никого не отдам. Ты только губишь людей. А мы Необходимый нос обошли.
– Могли не обходить, – снова рванулся Двинянин. – Я на Погычу другой нашел путь. Сушей.
Дежнев усмехнулся:
– А и сушей первым не ты пришел. Сушей первым пришел Стадухин. А ты, Юшко, всегда идешь по чужим следам. Не труслив, не глуп, этого не скажу, но всегда идешь по чужим следам. Твоих первых следов не знаю.
Хмуро объяснил:
– Я нос видел Необходимый, губу морскую, рядом мелкая речка выпала в море. За тем каменным носом не видно было на восток никакой земли. Считай, мы с Федотом Алексеевым да с жиганом Анкудиновым дошли до самого края. Значит, теперь надо садиться здесь, искать вечного мира с иноземцами. Иначе зачем шли? Наша теперь земля.
– Ну, может, и наша, – несколько успокаиваясь, сплюнул Двинянин. – Только вся голая. Ты ее распространил, а она голая.
– Народы везде проживают, Юшко. Даже на голом месте.
– Чюхча не морж, зуб на нем не растет!
– И с чюхчами лучше жить в мире.
Казаки настороженно сдвинулись. Зверовидный Фрол, тряхнув серьгой, потянулся к сабельке. Готов был рубить, только дай знак. И Евсейка схватился за сабельку. Еще ничего Евсейка не осмыслил, но гудело, гудело, гудело в голове: да что ж это такое творится? А почему он опять беглый? Волнуясь, рвал сабельку из ножен.
Но прозвучал крик с реки:
– Дикующие!
Оборачивались.
Искали глазами.
– Вон, вон… В лодчонке…
– Данила, что ли?…
А Данила Панкратов, выгребая по быстрому течению, запалено кричал:
– Дикующие!.. Анбары сгорели!..
Взбираясь на берег, подхваченный сильными руками, невидяще всматривался в злые лица:
– Дикующие на Майне!.. Спускаются вниз… У нас анбары сгорели!..
Водой охолонули человека.
Узнали: может, малый уголек вынесло из трубы, может, искру раздуло, но враз занялись анбары в острожке. Огонь был такой, что пламя срывало с крыш, несло, как живое, над другими крышами. Все ясашное погорело, и личное борошнишко. Весь припас, платье.
Не верили:
– Да неужто все?
Данила смахивал злую слезу с глаз. Лицо в копоти. На Двинянина глядел с опасением.
– Мы, – запалено вскрикивал, – тушить не могли. Стояли за палисадом, смотрели с оружием в руках, как спускаются вдоль реки дикующие. На нас дикующие не смотрели, будто не видели. Шесть отрядов прошло. И все в вашу сторону.
Двинянин, сжав кулаки, отвернулся.
Жалел, наверное, что Гришку Лоскута, бесстыдно подергивающего вывернутыми ноздрями, нельзя зарезать. Жалел, что не сделал этого в Нижнем. Боялся, наверное, дикующих. Кивнул зверовидному, отдал пищаль. Ох, большая река Погыча. На корге зверь морской хлопает ластами. Небесная механика неясна зверю, но и он вскидывает голову.
Как понять всё?
Глава X. Огни на горах
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … туман оползал бесшумно.
А в лагере Двинянина шум.
Требовали показать грамотку, названную Дежневым ложной, грозились звать Лоскута читать. Бугор, Костромин, Васька Щукин, Симанко Головачев, яростный Евсейка Павлов – все пытались понять, кто они? Беглые, как были, или все же простили их? Где та грамотка? Не могли доискаться.
– Наверное, Павлик свел, – Двинянин дерзко играл глазами. – Раз нет нигде грамотки, значит, с собой носил.
Казаки, ярясь, грузили на кочики рыбий зуб, чинили мелкое борошнишко.
С костлявого берега дергали из воды рыбу, морозили в ледяных ямах, квасили в специальных запанях. Ночью тревожно вставали над Погычей яркие багрецы, обвисали с неба нежными ризами. Кровавые переливы отражались на первом снегу. Он упал и не хотел таять. А каменный берег прихватило узким молодиком. Чистый, прозрачный лед утром ломался, из тумана беззвучно выплывали другие чистые льды. Оторванные от надежных пристанищ, не знали, наверное, куда плыть и часами кружились в прибрежных тихих течениях, пока намертво не пристывали к черным кекурам или садились на мель.
