Виктор Точинов - Молитва Каина
Она кричала, понимая, что все напрасно, что она доживет отпущенные ей часы с человеком, ушедшим в свои мысли и утонувшим в них. Сейчас она сожалела, как никогда, что нелепо потратила жизнь – пусть тогда и казалась, что вся жизнь еще впереди – на мертвые и не нужные книги, что мало общалась с людьми и плохо знает их, вообще не знает. И теперь очень стремится, но не умеет помочь…
Весь жизненный замысел ее разрушился, и душевные качества оказались на поверку столь же пусты и никчемны, как и внешние… Ей больно было то сознавать, но лгать себе она не могла и не хотела.
Заговорил он, когда Машенька уже отчаялась что-либо услышать. Но заговорив, не смолкал долго.
Рассказал о том, что началось все здесь, буквально здесь, в недостроенном Путевом дворце, что возводил его отец. Помянул о том, что видит несомненный знак в том, что завершается все там же, где зачиналось, что круг замкнулся. И продолжилось все здесь же, на болотистой пустоши, именуемой чухонцами Кикерейскино, в самом центре ее, на небольшой, но бездонной топи.
Именно туда отправились двое недорослей, подгоняемые неуемным любопытством, желанием проверить дурацкую легенду… Отправились двое, но вернулся один, – вернее, был принесен оттуда посланными отцом людьми. Он, Ника-Каин, вернулся: сгубивший брата и навсегда отмеченный за то Каиновой печатью. В самом физическом смысле отмеченный, она видела шрам, сползающий на висок…
Ей хотелось сказать, что на деле отметка оказалась не навсегда, что казачий кистень как раз содрал тот кусок кожи, и что новая рана перекрыла след от старой… Но она промолчала, не желая сбивать рассказ.
Он поведал все в подробностях и деталях: как искали «Царь-жабу», как брат провалился в топь, а он не протянул ему руку помощи, не откликнулся на зов, дозволил умереть… Забоялся бесплотного призрака, порожденного своими страхами и взбудораженным своим воображением, и сгубил живого человека, настоящего. Собственного брата, рожденного с ним в один день. Как потом пролежал чуть не месяц в нервической горячке – и привидевшиеся в бреду видения тоже отнес на происшествие в болоте, пытаясь как-то оправдать свое злодейство, и почти уверился, что голову и впрямь рассек ему коготь Царь-жабы, но не острая оконечность коряги…
Сказка была складной и удержала его от немедленного желания пойти и утопиться в том же болоте, или что иное над собою проделать, – оттого, наверное, и взялся за сочинительство терзаемый горячкой мозг.
Но сказки хороши лишь для детей.
Он возрастал и изучал науки, и чем дальше, тем яснее становилось, что нет на свете никаких «Царь-жаб», да и «лягушиных князьков» не встречается… Кусочки сказки отваливались от были, и становилась та проста и неприглядна: он сгубил брата. Убил своей рукой, не протянутой в самую важную и нужную минуту.
Мысль эта оформлялась и взрослела вместе с ним, он не хотел с ней жить, и когда пришла пора, выбрал службу, куда не многие стремились, и тот ее раздел, где долго не заживались.
Он отчего-то зажился и дожил до нового витка сомнений, пришедшего после десятка лет службы: а вдруг и правда что-то было, что-то таилось там, под обманчивой гладью болотца? Не демоническая сила, принимающая лягушачий облик, разумеется, – но некое малоизвестное и крайне редко попадающееся существо, вполне реального животного происхождения?
Он бывал по службе в Европе, неплохо овладел тамошними наречиями и при оказиях стал искать знакомства с учеными, превзошедшими натуралистические науки… И здесь искал, в Петербурге, в Академии.
Ученые люди, не зная о его беде, все надежды губили безжалостно: нет и не было таких существ, и лишь необразованность простых сословий порождает мракобесные выдумки… Один прибыток от впустую истраченного времени случился: герр Мессершмидт, лейденский натуралист, зоолог и ботаник, растолковал причину давнего морока. Есть, дескать, такое растение, на болотах произрастающее (запамятовал сейчас его латинское название, а русского герр не знал), – неприметное, стебельки едва надо мхом болотным возвышаются. Толку от травки никакого, вреда тоже, никто и внимания не обращает. Лишь в начале лета, несколько дней, растение цветет и некие дурманящие ароматы выделяет. Если ветерок дует, все ничего, а в безветрие, да еще низко склонясь, надышаться можно до беспамятства иль до видений наяву… Наверное, он надышался, что вины его не уменьшает, – не мороков пугаться надо было, а брата спасать. Он испугался и не спас. Потом он отучил себя бояться. Но, вооружившись новыми своими качествами, вернуться в прошлое не мог.
Он думал, что нового и худшего оборота в той истории не случится, все страшное уже произошло, и с этим ему жить. Он ошибался, и выяснилось еще одно, вовсе уж неприятное обстоятельство… Когда скончался отец, он был в службе четырнадцатый год и, разбирая семейные бумаги, узнал новое, ранее неизвестное: оказывается, у отца имелся брат… Причем, что удивительно, тоже родившийся с отцом в один день, но внешне отличавшийся. О существовании дядюшки он никогда не слышал – тот умер до его рождения, на двенадцатом году жизни. Нечаянно убился, играя в свайку… Брат его, отец будущего Каина, тоже принимал участие в игре.
Совпадение показалось странным, а служба приучила его не верить в совпадения и доискиваться до причин странностей.
Еще глубже в недрах семейного архива он обнаружил историю своего двоюродного деда, в малолетстве залезшего на дерево за птичьими гнездами, свалившегося и отошедшего после двухнедельной болезни… Там было иное, братья оказались не близняшками, но погодками, и все же нашлось сходство: на дереве упавший находился совместно с братом.
Предшествовавших поколений архив не касался, но он неплохо освоил науку розыска… Две вакации провел в разъездах по былым местам жительства предков, поколесить пришлось немало, дворян в те века испомещали произвольно, забирая поместия в одних губерниях и выделяя на других концах державы. По губернским архивам и по церковным записям смертей и рождений он проследил историю рода до времен Бориса Годунова, упустив лишь три звена в цепочке, выпавшие из-за пожаров и бедствий Смуты.
Древо его предков было ровным и прямым, ни единого побега в сторону. Девочки в семье не появлялись ни разу. Мальчики рождались всегда по двое, иногда зараз, иногда, реже, разделенные годом или несколькими. До взрослых лет доживал лишь один из двоих. Всегда – лишь один. Метрические книги не давали понятия о причинах смерти, но он был уверен, что бывали они самые разные, включая болезни. Трудно заподозрить младенца девяти дней от роду, что он, невольно или злоумышлением, помог скончаться брату, рожденному в один день с ним…
Он понял, что на роду лежит проклятие. И заподозрил, кто родоначальник… Да, да, тот самый, первый… Он не мог доказать свое подозрение, но и отделаться от него не мог. Он решил окончить затянувшуюся историю. Слить в никуда помеченную кровь… На грех самоубийства не пошел, хотя ему, наверное, хуже бы не стало… Постановил уйти, не оставив потомства.
И вот он в шаге от своей цели. И если бы не встретил ее, Машеньку, то прошел бы оставшийся путь со спокойной душой. Теперь он смятен и… И он не отказал бы ее просьбе и даже сам желал бы того же, и не из жалости и снисхождения, но вследствие глубоких чувств, что она у него вызывает… Однако он верит, что она останется жить. Он вопреки всем очевидностям верит в это. А потому – нельзя.
Вот и все. Теперь уж верно все.
Его жизнь и впрямь была полна знаками… Едва договорил, свеча погасла.
Машенька пожалела, что девиц не принято учить медицинской науке, да и не помогла бы наука, наверное, ей сейчас – доктора плохо знают, как лечить раны и ушибы, что случаются внутри головы, без видимых глазом следов. Попробует сама, невеликим своим разумением…
Она не хотела говорить, не видя собеседника, но не могла нарушить момент, завозившись с новой свечей. Тогда она протянула руку и коснулась его лица, пусть будет хоть так… И произнесла:
– Ты все умелости сыска превзошел, да не видишь простого. Кто сказал, что род твой проклят, а не из бран? Он избран, и избравший не дозволяет рассеяться крови и силе его между народами. Может, потомкутвоему великие дела суждены были, а ты мешать затеял ся… А что до брата твоего… Я, верное, – сейчас, в последней крайности и пред ликом смерти, – могла б отпустить тебе невольный грех, по малолетству совершенный. Но ты в том не нуждаешься. Ты сам себя судил, как мало кто себя судит. И раскаялся, и все искупил, свою жизнь не жалея и многие другие жизни спасавши…Ты только с Господом помирись, Коленька. Ты сердит и в обиде на него за все, а так нельзя умирать… Обратись хоть без молитвы, хоть своими словами, он услышит.
