Виктор Точинов - Молитва Каина
Но сутки придется выждать… Точь-в-точь как ротмистр – не то на иглах, не то на саблях сидючи.
Он выжидал… Коротал время, общаясь с Машенькой, старался хоть немного рассеять ее уныние. Рассказывал о разном, о странствиях своих по России и по Европе (что мог рассказать, разумеется, тайного не касался).
Иногда отвлечь получалось, Машенька забывала, где они и что им грозит, живо спрашивала о том и об этом. Но чаще слова пропадали всуе, она их слышала и даже отвечала что-то, но по лицу было видно: думает о своем, о нехорошем.
Близился ужин, но до того принесли горячую воду, действительно с толикой щелока. Он вновь укрылся в женской и, лишь выждав уход солдат, подошел к двери, снес бадейку, – двухведерную, Машеньке не осилить.
Был опять изгнан на ту половину, Машенька помылась, затем отправила и его: дескать, горячую расходовала с бережением, полбадейки осталось. Он с удивлением уловил в ее голосе нотки Алевтины Петровны, обращавшейся к супругу, и понял, что у запертых и обреченных жить совместно мужчины и женщины поневоле сложатся отношения, отдаленно напоминающие брак…
Помылся, жалея, что нет чистой смены. По русскому обычаю перед смертью надо бы одеть… Свернуть, что ли, дулю костлявой: погодь, дескать, пока пошлю до прачки? Авось замедлится с ударом, отложит косу ненадолго…
Немногим позже принесли ужин, он вновь укрылся. Машенька, приняв ужин, окликнула его, чтоб не спешил, она позовет. Помедлив и дождавшись зова, он вышел на общую половину, удивился: доселе трапезничали с коленок, по отсутствию мебели. Теперь все пять табуретов были составлены у топчана в некое подобие стола, застелены небеленой чистой простыней и сервированы по скудным их возможностям… Горели шесть свечей – уже смеркалось, и в щели меж досками почти не проходило свету.
Еще удивило вино, две бутылки, неужто начали выдавать? Удивился он вслух, и Машенька растолковала: вино купила своекоштно, потратив оставленный маменькой перстенек.
Он ждал, что будут снова рыдания, и пожалел, что затронул, не ведая, тему о маменьке. Ошибся, она лишь пригласила пожаловать к столу.
Он понял, что Машенька симпатична ему все больше, и сложись жизнь иначе, он хотел бы иметь такую дочь.
Каин все еще не смекнул, к чему клонится. Он не был глуп, но понимал в сыске, а в молодых девушках – куда как меньше.
Ужин закончился. Бутылка опустела, а вторая ополовинилась.
– Я знаю, что некрасива, – произнесла Машенька, чуть отодвинувшись по топчану и поворотясь к нему. – Молчите, не перебивайте! Мне трудно это сказать… Я готовила слова, как вы очнулись, и сочинила красивые и возвышенные, но все они куда-то растерялись. Я буду говорить по-простому, не смейтесь, пожалуйста. Вы мне очень симпатичны, Николай Ильич. Случилось так, что я не раз представляла именно таким, как вы, своего будущего мужа. Не внешне, но сутью: он будет старше меня, знала я, и намного, но останется молод душой, он будет не красавец, но приятной внешности, он будет послуживший и познавший жизнь, – однако обретет через то не цинизм, но опыт и мудрость… Я думала жить с таким человеком, сколько отпустит Господь, любить и уважать его, рожать ему детей. Потом все обернулось иначе, а теперь нам с вами предстоит скорая смерть. Мне показалось, Николай Ильич, что невзирая на дурную мою наружность, вы не испытываете ко мне отвращения. И я хочу вас просить… Сознавая все неприличие и всю бестактность моей просьбы, но все же оправдывая ее чрезвычайными обстоятельствами… Я хочу вас просить, Николай Ильич: станьте мне мужем на эту ночь.
Он встал из-за стола, сделал несколько шагов по комнате, не понимая, что нужно и можно сказать. Предложенное было невозможно, нелепо и немыслимо, но как объяснить, не обидев, он не знал.
Придумать не успел: она тоже встала, подошла, положила руки ему на плечи. Сказала, глядя в глаза:
– Мне сравняется двадцать два на Святки. Сравнялось бы… Я никогда не целовалась с мужчинами. Даже не целовалась… Лишь папенька чмокал в лобик, да Петенька в щечку. Я хочу знать, как это бывает. И про все остальное хочу знать – как. Я ждала любви, но дождалася смерти. Ежели вы откажете мне в этой милости, мне будет плохо умирать.
Она оказалась на коленях одним быстрым движением, смотрела снизу вверх.
Каину хотелось ударить кулаком о стену и расшибить до крови…
VII
Каин
Ему хотелось ударить кулаком о стену и расшибить до крови… Он сдержался.
С осторожностью поднял ее с колен, усадил на топчан. Действовал с величайшей аккуратностью, чтобы ни единый его жест не мог быть истолкован ни как небрежение, ни в обратном смысле… Сам же лихорадочно размышлял, что сказать.
Он старался не иметь дел с женщинами, и не потому, что природа не дала к тому возможности или же наградила другими предпочтениями.
Он давно постановил, что станет последним в роду, не достоин его род продолжения, – и твердо соблюдал постановленное. Не о женитьбе речь, о ней и не помышлял: он не желал, не ведая о том, случайно оставить потомков даже на стороне.
Ранее мужская конституция порой брала свое – в России он изредка бывал у гулящих, разведав с точностью, какая из них бесплодна. В странствиях по Европе посещал жриц любви с меньшей осторожностью, знал, что любая maotresse du bordel впасть в тягость подопечным ни в коем разе не позволит.
В последние годы желания возникали все реже. Он думал, что добился своего, и мнил, что победил судьбу. Наверное, такое мнят лишь глупцы, – а не ведающая поражений судьба наказывает их. Посылая, например, Машеньку Боровину, обреченную умереть и никогда даже не целовавшуюся с мужчинами…
Он попытался ее отговорить, сочинив наспех несколько резонов. Начал с малого. По своим меркам с малого. Для других, знал, такой резон иногда перевесит все прочие.
– Вы верующая, Машенька? Я разумею не верувнешнюю, что нас по заведенному обычаю сопровождаетот купели и до отпевания, но глубокую душевную уве ренность, никакими сомнениями не поколебленную.
Сам он сомнения испытывал, и немалые, но речь шла не о нем.
– Я верую в Господа нашего, – просто ответила Машенька.
– Тогда задумайтесь: стоит ли платить жизнью вечной за одну лишь ночь, заполненную весьма сомнительными удовольствиями? Сомнительными во всех смыслах, заверяю вас, ибо физиологическое устройство девичьего организма способно… вернее, не способно…
Он замялся, не зная, как лучше растолковать, и понял, что невзначай привел два резона вместо одного.
– Не объясняйте, Николай Ильич, я читала… Да, япрочла изрядно книг, и не пеняю на память, и долго здесь, в карантине, размышляла над сим вопросом… Нет, не о физиологии, она того не стоит, – о жизни вечной как рас плате за грех прелюбодеяния. И я нашла ответ.
Она сделала паузу, собираясь с мыслями. Каин приготовился слушать, любопытствуя: что надумала? Провинциальные дворяночки в богословии искушены мало, две-три молитвы заученных, да стих из Библии перед сном прочитанный, – вот и все богословие. А если уж страничку «Четьи Минеи» по складам одолеет, так то теология высшего разряду… Что, впрочем, не мешает помещичьим дщерям исправно следовать зову природы, порой и допрежь законного брака, никакими изысканиями то не оправдывая.
И тут Машенька его поразила. Почище, чем кистень разбойного казака Ивана.
– Когда христиан притесняли язычники, – начала она, – давно, при Диоклетиане, общины их часто слу чались рассеянными, а пастыри схваченными. И собор иерархов… Лаодикийский, кажется, я не помню наверное… в общем, собор утвердил право христиан в последней крайности самим вершить таинства. Они могли исповедовать друг друга в темнице, пред лютой смертью, вотсутствие пастыря, и отпускать грехи. И другие таинства могли… Но только в последней крайности и только пред ликом смерти. Никто постановление не отменил с тех пор, о нем, мне думается, позабыли. Мы с вами, Николай Ильич, пребываем именно в крайности. И пред ликом неминуемой смерти. И батюшки, все, что на свете есть, для нас не существуют как бы, ни один сюда не придет. И если мы, двое христиан, с чистыми сердцами и искренней верой, наречем себя мужем и женой, греха не будет и Господь нас повенчает.
Он понял, что в теологическом диспуте разбит наголову. Лишь не уразумел, как у нее получилось. Диоклетиан… Лаодикийский собор… Таких слов дворяночкам, из сельской глуши прибывшим, знать не полагается. Их и городские-то благородные барышни не знают…
И он решил спуститься с горних высей на почву твердую и привычную. Сказал со вздохом:
– Вот вы, Машенька, сами и ответ дали, для меня отрицательный. «С чистыми сердцами», – не про меня сказано. Вы ж слышали, где я служу? Напомню, если запамятовали: в Тайной канцелярии. В той, что Канце лярией кнута по всей России кличут, чаю, и до вашихмест известия о нас докатились. И в нашем ведомствесердце чистое никак не сбережешь. Грешник я, Машень ка, великий грешник, и ни в коем разе вас не достоин.
