Мария Фагиаш - Сестры-близнецы, или Суд чести
— Мы друзья в лучшем смысле этого слова. Я познакомился с ним на охоте в Прокельвитце. Тогда ему было семнадцать, он был принцем Вильгельмом, сын наследника престола, не обремененный государственными делами, сияющий светловолосый полубог. А мне уже было тридцать девять, я был женат и отцом шести детей. Наша дружба, необычно близкие отношения между государем и подданным, длится уже двадцать лет. Я назвал его «мой золотой юноша», так я зову его и поныне. Он — это Солнце моей жизни. Все остальное — моя жена, мои дети — это Луна и звезды. Он — это Солнце.
С неподдельным изумлением слушал Николас эту восторженную песню любви. Некоторая экзальтированность тона была ему неприятна, но его впечатляла искренность этого человека.
— Да, — сказал князь задумчиво, — я зову его моим золотым юношей, а он меня своим Платоном. Он доверяет моему мнению. Я для него как мостик к действительности. Я показываю ему мир, каков он есть, а не таким, каким он выглядит глазами его придворных льстецов. Сейчас я пытаюсь его убедить не отягощать и без того непростые отношения с Англией дальнейшим наращиванием нашего флота. Я стремлюсь сделать так, чтобы избежать любой провокации, — и именно поэтому определенные люди хотят меня убрать. Но у них ничего не выйдет. Двадцать лет по мне ведется ураганный огонь: по мне стреляют все — военные, министр иностранных дел, даже рейхсканцлер. Ну и где они сегодня? Ушли, один за другим. А я, напротив, остаюсь. Никто не сможет меня свалить.
— Надеюсь всем сердцем, что вы не ошибаетесь, князь.
Ойленбург смотрел на огонь в камине. Подняв взгляд на лицо молодого человека, он сказал:
— Я делаю вывод из Ваших слов, что вы уже читали этот выпад Хардена в этом листке «Будущее».
Николас почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
— Нет, я не читал. Кто-то упоминал об этом в моем присутствии.
— И вы задаетесь вопросом, что я предприму против этого, не так ли? — Когда Николас кивнул, князь продолжил: — Ну, взвесим наши возможности. Жаловаться на Хардена из-за гнусных сплетен? И этим согласиться, что я узнал себя в «Арфисте»? Именно этого он и хотел бы. Или вызвать его? Такую сомнительную личность, как Харден? На дуэли дерутся с равными. Скорее всего, он еще и откажется, так как, видите ли, дуэль наказуема. Или я должен его застрелить и угодить за решетку? Тогда я на этом и на том свете должен понести наказание, так как за пролитую кровь человек должен держать ответ, неважно, была ли это кровь святого или негодяя.
— А Его Величество? Как реагировал кайзер на этот пасквиль? — спросил Николас.
— Тринадцать лет назад один скандальный листок пытался лить на меня грязь, газетенка под названием «Трах-тарарах». Кайзер отказался тогда читать статью и запретил мне предпринимать что-либо против издателя.
Николас не мог до конца понять, как такой мягкий, обходительный человек, как князь Ойленбург, мог сохранить в течение двадцати лет симпатию к такому неприятному человеку, как кайзер. Как он мог оставаться для него прежним «золотым юношей», которому Ойленбург все еще был предан душой? Гнусные намеки Хардена могли быть сплошной ложью, но очевидно, что у князя были склонности, объяснить которые для Николаса было тяжело.
Ойленбургу не стоило волноваться насчет охоты, все прошло блестяще. Девятилетний олень с ветвистыми рогами успешно уходил от собак, загонщиков и егерей, которые гнали его через заросли и болота, пока он не оказался прямо перед просекой, где была устроена площадка для кайзера. Здесь и свершилась его, оленя, судьба. Вильгельм долго ждал этого момента, и теперь он сиял.
Николас сопровождал Ойленбурга и его камердинера, который нес фотоаппарат, к месту, где лежал олень. Вильгельм был вне себя от радости, но люди из его охотничьей свиты, усталые и мокрые насквозь, вовсе не разделяли его эйфории. Только появление Ойленбурга, а точнее, принесенных бутылок со шнапсом, несколько подняло настроение. Все поздравляли кайзера с замечательным выстрелом. Олень также вызвал восторги и был со всех сторон сфотографирован. Загонщики, носильщики, крестьяне и слуги получили по золотому, которые кайзер достал из принесенного кошелька. Добыча была погружена на переднюю телегу и выложена торжественно на траву перед дворцом.
Солнце с огненнокрасным роскошным закатом садилось в надвигающиеся облака, когда лесничий князя Ойленбурга поднял отливающий серебром охотничий рог и протрубил об окончании охоты.
Глава V
Первого ноября Николас переехал в меблированную квартиру в доме одной овдовевшей графини на Бургштрассе. Достоинствами квартиры, сыгравшими решающую роль при выборе, были ее положение в центре, вид на Шпрее, на королевский дворец и собор на другой стороне реки.
От другого вида Николас, правда, охотно бы и отказался. Графиня, женщина за пятьдесят, хорошо, однако, сохранившаяся, разгуливала в неглиже без всякого стеснения в яркоосвещенных окнах своей спальни в расположенном напротив флигеле. Ясно было, что частое ее появление в таком виде не было случайным. Но что его забавляло, это то, что при встрече с ней на лестнице или в маленьком лифте от нее веяло ледяной неприступностью.
Сразу же по возвращении из Либенберга ему написала Митци Хан, что она вместе с одним молодым венским комиком получила ангажемент в «Зимнем саду», известном варьете на Фридрихштрассе, и что репетиции должны начаться первого декабря.
Письмо пришло как нельзя кстати. Николас до сих пор не подпускал к себе в Берлине ни одно женское существо. Вопрос же Митци, помнит ли он еще о ней, он счел абсурдным, так как их отношения как-никак длились более года. Он тут же послал ей телеграмму, что не стоит ждать до декабря, а лучше приехать сразу же.
Она приехала уже через четыре дня и привезла с собой венский веселый нрав, очарование и шик. Он подозревал, что она в него влюблена, но достаточно умна, чтобы не усложнять признанием их отношения.
Было известно, что мужчины его круга пуще всего стараются избежать ответственности и обязательств, и Митци своим успехом легкой, необременительной подруги обязана была тому обстоятельству, что она хорошо знала свое место. Но иногда, правда, ей не удавалость полностью держать свои чувства под контролем. Так случилось с ней после обеда в день ее приезда, когда они довольно обстоятельно отпраздновали их встречу с бутылкой «Вдовы Клико» в его роскошной спальне. Он чувствовал себя опустошенным и совершенно расслабленным.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— Так, ни о чем особенном.
— Это означает, что это меня не касается. — Она внезапно сникла. — Ты и вправду рад, что я приехала?
— Не говори глупости. Разве я не послал сразу же телеграмму?
— Это так… но ты мне кажешься таким… отсутствующим, будто мы вообще не вместе.
Он приподнялся на локтях и нежно охватил ладонями ее лицо.
— Перестань, Митци, пожалуйста, перестань. Ты же никогда так не говорила, и в этом всегда была твоя прелесть. Разве мы сейчас не вместе? И у нас все так будет и дальше. Только, пожалуйста, не предъявляй мне никакого векселя, который я никогда не выписывал.
— Вексель? Не понимаю, о чем это ты.
— Неважно. Давай будем одеваться, у нас билеты в «Метрополь», начало спектакля в восемь. Потом мы едем в «Ройяль», это лучший ресторан в Берлине.
Было приятно иметь Митци рядом. И так они вскоре повели, по их мнению, прямо-таки упорядоченную жизнь. Когда он вечером возвращался из посольства домой, она уже поджидала его. Если у него что-то было намечено на вечер, она оставалась в квартире, ужинала одна и ждала его в постели. После того как появился ее партнер по номеру в варьете и начались репетиции, она в такие вечера позволяла себе утешиться с ним. Он любил ее почти так же сильно, как она Николаса, и это было действительно небольшим утешением.
Премьера в «Зимнем саду» была для обоих большим успехом. Митци Хан стали узнавать в кафе и ресторанах, она получала цветы от «неизвестных поклонников», которые, большей частью люди богатые, с положением и почти всегда женатые, проявляли известный интерес к новой звезде сцены. Время от времени она принимала приглашение поужинать, единственно чтобы разбудить ревность Николаса, но всегда в последний момент отказывалась из страха, что он может использовать это как повод оставить ее.
Вскоре после приезда Митци Николас заставил себя наконец нанести визит Годенхаузенам. Он принял пришедшее вновь приглашение на вечер, потому что, ввиду новых отношений с Митци, чувствовал себя неуязвимым к чарам Алексы. В ней он видел живое воплощение Беаты; ее тело, если не все существо, приводило Николаса при тех немногих встречах в слишком сильное расстройство и волнение.
