Ирина Измайлова - 1612. «Вставайте, люди Русские!»
«Смелость главное в битве! В осаде главное — терпение! — вспомнились ему слова гетмана Жолкевского, знаменитого полководца, учителя самого Ходкевича. — Если враг хитрее тебя, твоя смелость тебе не поможет…».
Пан Жолкевский был прав. Но сейчас его наука уже не могла пригодиться.
«Да и догадайся я выждать, — утешил себя Станислав, — ничего бы это не изменило: они просто разнесли бы нас своей пушкой!»
Это была последняя мысль перед провалом в черную пустоту.
Когда же он очнулся, то ощутил такую страшную тяжесть, будто на него свалили груду камней. Открыв глаза, понял, что его придавил убитый конь. Они оба лежали рядом с одним из костров, тех, которые горели с внешней стороны гуляй-города. Должно быть, в костер подбросили еще дров — он пылал теперь куда ярче, и пан Шокальский, с трудом приподняв налитую болью голову, увидал в рыжем трепещущем свете неподвижные темные фигуры на снегу и каких-то людей, которые деловито перебирали поклажу на одной из телег.
— Все то же, что и до того, — произнес один из разбойников (само собою, по-русски), — Мука, окорока копченые, лук вон, на той телеге… Пищали да пистолеты еще. И вино есть.
— Вина не пить! — скомандовал властный и неожиданно высокий голос. — С собой берем один бочонок. Хлеба и мяса тоже, сколь потребуется. Оружие отбери ты, Прохор — что нам еще надобно, да кого чем наградить, если есть ценное. Остальное — в Нижний отправим. А съестное, что нам за неделю не съесть — все раздаем по селам.
— Может, поболее оставить? — несмело возразил кто-то из полутьмы. — Кто знает, через неделю возьмем ли еще обоз?
— Скорее всего, что не возьмем, Селиван, — высокий голос выдал некоторую досаду. — Уже этот обоз они специально готовили, вон какую охрану приставили! А со следующим, чаю я, целую хоругвь пошлют, как, помнишь, на прошлой неделе с одним обозом шла. Так что здесь покуда поостережемся промышлять. Найдем иные места, где ляхов стричь удобно. А все лишнее, как и прежде — люду окрестному раздадим. Не за тем воюем…
Ротмистр испытывал единственное желание — вновь лишиться сознания. Боль становилась невыносимой. Болела голова, огненный жар разливался от бедра, по животу и проникал в грудь. Невыносимо давила конская туша, к тому же конь еще бился в агонии, и каждое его движение причиняло раненому новую муку. Однако то, что он услышал, слишком его поразило, и Шокальский сумел еще чуть выше приподнять голову.
Тот, чей голос он слышал, явно атаман разбойничьей шайки, сидел на ближайшей телеге, вертя в руках пистолет с насечкой. У его ног неподвижно застыл белый волк, вблизи показавшийся еще более огромным и особенно страшным в своем невероятном спокойствии: рядом с ним ярко пылал огонь, вокруг сновали люди, а он был невозмутим. Атаман погладил его большую лобастую голову, и снова страшный зверь оскалил громадную пасть, точно смеясь от удовольствия. Правда, вблизи стало видно, что есть в этом звере-призраке нечто не совсем волчье: форма ушей, тяжелый загривок, слишком массивные лапы, — все это скорее подходило бы собаке, но таких собак, как и таких волков, пан Шокальский в своей жизни не видывал.
Однако куда больше, чем этот странный зверь, его поразил человек, у ног которого так величаво и доверчиво улегся белый волк. Пламя костра ярко освещало атамана разбойников, и ротмистр, не веря себе, думая, не сходит ли с ума, понял, что это… женщина!
Да, сомнений быть не могло, тем более, что она даже и не рядилась мужчиной. Точнее, ее одежда представляла собой прихотливое соединение женских и мужских вещей. Широкая, но довольно короткая казачья юбка, из-под которой на поларшина выступали ноги в высоких сапогах, черный, с золочеными шнурками кафтан, тулуп, подбитый лисьим мехом, широко распахнутый, будто женщине было жарко после отчаянной схватки. На поясе — еще один пистолет и сабля. На голове — лисья шапка, из-под которой на грудь атаманши опускались две толстые, перевитые шнурками, светлые, будто лен, косы.
— Василиса! А ведь ротмистр-то живой! — крикнул один из разбойников, кивая в сторону Шокальского. — Его лошадь подмяла. Дострелить?
— Ротмистр? — звонкий голос дрогнул от ярости. — Сперва тащите его ко мне. Может, что дельное расскажет.
Когда руки двоих разбойников выдернули его из-под туши коня, Станислав вновь потерял сознание и очнулся от резкой оплеухи наотмашь, которой наградила его легкая женская ручка. Склоненное к нему лицо под лисьей шапкой было, как он с удивлением понял, очень красиво. Но в голубых, будто незабудки, осененных золотистыми ресницами глазах (подобные, как он прежде думал, бывают только у лесных фей!) светилась такая жаркая, такая неистовая злость, что от нее становилось жарко.
— Что тебе приказал Ходкевич? — спросила Василиса, когда мутный взгляд раненого прояснился.
— Приказал перебить вашу шайку и, если получится, привезти пленных, — ответил ротмистр, попытавшись и до конца не сумев придать голосу твердость. К тому же он вдруг поймал себя на том, что стал забывать русские слова. Проклятая боль в голове!
— A-а! Ну и как? Получилось?
Ее смех был, пожалуй, страшным. Женщины так не смеются.
«Ведьма? — с трепетом подумал Станислав. — Наверное, так и есть! Не то как могут мужчины, да еще, судя по всему, казаки, слушаться ее беспрекословно? Даже добычу отдавать крестьянам, когда она приказывает… Это когда же разбойники с кем-то делились добычей? А этот зверь, что, будто собачонка, лежит у ее ног?..».
— Как твое имя? — спросила атаманша, перестав смеяться. — Поминать не станем, но хотя бы запомним.
— Я — ротмистр Станислав Шокальский, командир второй кавалерийской хоругви.
Назвав свое имя, он понял, что, видимо, совершил что-то ужасное. Лицо женщины сперва побелело как полотно, затем вдруг вспыхнуло огненным румянцем, а в глазах появилось нечто такое, от чего ротмистр, уже смирившийся с неизбежностью своей гибели, испытал настоящий ужас.
— Ты?! Ты — Шокальский? — она вдруг охрипла, соскочила с саней, и тотчас, глухо зарычав, вскочил и весь напрягся белый волк. — Ты был полтора года назад в Смоленске? Ты брал город с армией Сигизмунда?!
— Да, — он понимал, что сказать «нет» будет не только трусливо, но и совершенно бессмысленно.
— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, благодарю тебя!
Василиса вдруг рухнула на колени прямо в снег и широко осенила себя крестным знамением, подняв кверху горящее лицо. Но выражение его при этом было совсем не благочестивое, и молитва прозвучала скорее, как вызов Небу, но не как благодарность Ему.
Атаманша поднялась, повернулась к сгрудившимся вокруг мужчинам (теперь Станислав рассмотрел, что их около двадцати пяти человек и одеты они по большей части действительно, как казаки):
— Прохор! Здесь рядом рощица есть. Срубить там деревце, чтоб толщиной с руку было. Палку сделать в полторы сажени. Конец заострить.
— Для чего? — слегка опешил Прохор, явно впервые получивший такой приказ.
— Для того, что сейчас мы господина ротмистра на кол посадим!
— На кол?.. — совсем растерялся подручный.
— Сказано, на кол! Выполнять! Что, не ждали, что я и так воевать умею?!
— А чего? Давно пора! — подал голос один из разбойников. — Эти ляхи у нас на земле чего только не творят. А башку ему опосля отрежем и князю Пожарскому в мешке отошлем вместе с ихними же пищалями да пистолетами. В подарок, значит…
Шокальский попытался сохранить ясность мыслей, но это не получалось. Умереть он уже приготовился. Но принять ТАКУЮ смерть…
— Послушайте, пани!.. — как ни странно, именно теперь в его голосе прозвучала некая твердость. — Если вы помогаете ополчению князя Пожарского, то, выходит, ведете с нами войну. А на войне не полагается проявлять лишнюю жестокость и применять к пленным пытки, кроме как для получения ценных сведений…
Лицо Василисы, и без того пунцовое от ярости, вспыхнуло, кажется, еще ярче. Она с трудом перевела дыхание:
— Вовремя вспомнил, лях! А помнишь ли смоленского воеводу Михайлу Шейна?! Ведь ты брал его в плен!
— Я, — по крайней мере, теперь он начал понимать, что происходит. — Я, пани. Но не я приказал затем применить к нему пытки. То был приказ короля. Я в этом не участвовал.
Она стояла над ним, сжав кулаки, прекрасная и страшная, как языческая богиня гнева. Откуда-то появился Прохор с двумя казаками — они тащили толстую березовую палку, заостренный конец которой в свете костра казался окрашенным кровью. Ее вид придал Станиславу, готовому вновь потерять сознание, новые силы.
— Если вы, пани, хотите отплатить за суровость в отношении смоленского воеводы, то мстить нужно не мне. Я имею право на обычную смерть.
— Не имеешь! Именно ты потом вез Михаила в Литву, скованного, в деревянной клетке, узкой, где нельзя было лечь! Ему даже ран не перевязали. И он умер! А теперь тебе придется за это отвечать! На кол его!
