П. Филео - Падение Византии
— Вы, синьор, скучаете?
— Не скучаю, а мне несколько грустно. Когда я слышу и вижу искреннее веселие, когда вижу великие произведения искусства или природу, я всегда вспоминаю отца, братьев и все, что мне близко, потому что с ними привык я делить горе и радости, но их здесь нет! Они вас, милая Инеса, не видят.
Наконец, усталые гости стали расходиться. Король оставался среди них до самого конца, и прощаясь, благодарил, что они выразили сочувствие его радости; а гости, в свою очередь, благодарили короля за радушие. Подвыпивший кондотьер Северино останавливал каждого и говорил:
— Ну уж король, вот так король! Что и говорить, король! Настоящий король!
XVII
Был тихий лунный неаполитанский вечер. Инеса Гихар задумчиво сидела в глубине балкона, выходившего в сад. На темном голубом небе ясно вырисовывалась луна. Верхушки деревьев отражались на балконе причудливыми узорами. Плеск волн Неаполитанского залива был нежною музыкою торжественной тишины. Инеса долго оставалась погруженною в задумчивость. «Музыка есть божественный голос в человеке», припомнилось ей. «Музыка не нарушает человеческой воли: тихий плеск волн то навевает спокойствие до дремоты, то наводит на грустные размышления, то вызывает мечты, недостижимые, но все-таки неотразимо увлекательные».
— Донна Инеса, простите, я нарушил ваше уединение, — сказал вошедший Дука.
Инеса вздрогнула от неожиданности.
— Синьор Массимо! — она ласково улыбнулась.
— Я пришел к вам проститься, завтра наше посольство в Албанию отправляется.
Наступило тяжелое молчание.
— Прощайте, донна Инеса…
— Прощайте, синьор Массимо.
Девушка употребила всю силу воли, чтобы сказать это спокойно, но вышло холодно.
После минутной нерешительности, Максим Дука медленно направился к выходу, подавив вздох, вырвавшийся у него из груди. Он почувствовал, как что-то словно оборвалось внутри его:
— Это жестоко! — прошептала дрогнувшим голосом Инеса.
— Это выше сил, бесценная Инеса! — порывисто прошептал молодой человек, бросившись пред нею на колени.
Он схватил ее руку.
— Прости же меня! прости! Нет больше преступления, как то, которое я совершаю! Я не должен был любить тебя и вызывать к себе любовь! Я забыл, что я человек!
— Дорогой Массимо, нужно так любить, как я люблю тебя, чтобы, не оскорбиться всем тем, что я слышу.
Инеса нежно наклонилась к нему.
— Неужели ты думаешь, что я более была бы счастлива, если бы ты, нарушив убеждения, которым до сих пор был свято предан, предложил бы мне руку и сердце. Я может быть все-таки любила бы тебя, но уважала бы тебя меньше. Да разве нельзя быть счастливым любя друг друга возвышенною, духовною любовью?
— Прости, прости, Инеса, я не знал, что я еще виноват пред тобою. Ты утешаешь меня; тяжелый камень, который давил меня, как будто свалился.
Она снова склонилась к нему. Рука девушки затерялась в волнистых волосах Максима. Голова закружилась у него, когда он почувствовал на своем лице жаркое дыхание Инесы и ее поцелуй. Легкий ветерок не мог остудить их поцелуев, а торжественная тишина была чужда их мятежной страсти. Но в это время раздался стройный аккорд лютни. Не оставляя друг друга, молодые люди стали прислушиваться. Аккорд повторился; он несся из чащи сада. Казалось, природа встрепенулась и ожила. Ветви деревьев заколыхались под звуки аккордов, луна смелее заглянула в счастливые лица Инесы и Максима, а плеск волн слился со звуками лютни в одну общую гармонию; немногочисленные звезды замигали в ночном безоблачном небе Неаполя. Из сада раздался нежный мужской голос:
Я привел певцов с собою.
Чтоб воспеть тебя,
Чтоб почтить тебя достойно,
Дивная моя!
Здесь со мною купол неба
Темно-голубой,
Здесь со мной мерцают звезды
С нежною луной.
Здесь среди цветов курится
Фимиам весны,
И средь шепота деревьев
Слышен плеск волны.
С ними я тебе, Инеса —
Небо моих грез,
Из роскошного Прованса
Песнь любви принес.
— Это голос де Лорана, — прошептала девушка.
Максим молча стоял около Инесы. Она протянула ему руку и восторженней смотрела ему в глаза.
— Прощай, Массимо! Теперь прощай, мы с тобой простимся как друзья, — говорила Инеса, по-видимому спокойно, но грудь ее высоко поднималась. — Я буду любить тебя вечно…
— Инеса, у рыцаря благородное сердце, ты его не гони от себя, он может сделать тебя счастливою…
— Массимо! Я тебя не понимаю.
— Инеса, твое счастье для меня ближе моего; я буду счастлив, если ты будешь счастлива.
— У тебя нежное сердце, Массимо, но знай, что я не могу быть счастливою иначе, как только любя тебя; и я буду любить тебя. Теперь буду жить с отцом, а переживу его, я уйду в монастырь.
Между тем рыцарь продолжал петь:
Ты ее в своем сердечке
Свято сохрани,
И для песен всего мира
Накрепко замкни.
— Слышишь? Он меня никому не уступает, — с веселым простодушием шепнула Инеса, продолжая любоваться красивым и грустным лицом Максима.
Я же перед целым миром
Песню запою
И немолчно буду славить
Красоту твою!
И в турнире обнажая
Меч свой и в бою,
Я немолчно буду славить
Красоту твою.
Еще рыцарь пел, когда Максим окончательно пришел в себя, и сделав порывистое движение, чтобы уйти, произнес едва слышно:
— Прощай, Инеса, и как это ни страшно сказать, навсегда!
Инеса вздрогнула.
— Не говори так, человек не должен этого говорить. «Там так хотят, где каждое желанье уже есть закон», — невольно пришли ей на память слова бессмертного Данте.
Максим удалился.
Оставшись одна, Инеса не могла уже сохранить то напряженное спокойствие, которое до сих пор выказывала. Слезы подступили к горлу и она неудержимо зарыдала.
XVIII
Весть о победе Искандер-бека над Мурадом при Крое привела в восторг почти всех европейских государей. Этой победе радовались повсеместно и многие спешили выразить эту радость посольствами с поздравлением и дорогими подарками. Венецианское и венгерское посольства скоро прибыли в Крою, но оказалось, что Искандер-бек, опасаясь повторения похода Мурада, ушел в глубь страны укрепить Дибру и Охриду. На обратном, пути ему необходимо было посетить Дураццо, где его ожидал архиепископ Павел Анджело. Посольства, оставив дикую, скучную Крою, отправились в Дураццо, где были приняты архиепископом и другом Искандер-бека.
В Дураццо было множество народа со всех концов Европы. В войске Искандер-бека, благодаря его необыкновенным успехам в борьбе с турками, было и до этого времени немало воинов; после же битвы при Крое число их удвоилось.
Архиепископ, в качестве любезного хозяина, постоянно устраивал приемы для знатных гостей. Приезжие сосредоточивались главным образом на набережной.
— Синьор, синьор, — кричал какой-то венецианец, сидевший за стаканом вина, другому, проходившему мимо, — откуда эта галера пришла?
— Из Константинополя.
— А, из Константинополя! Это интересно.
С этими словами венецианец направился туда, где стояло пришедшее судно.
— Ба! Синьор Джамбатисто, вас ли я вижу? Откуда?
— Из Константинополя с галерой, что стоит в гавани.
— Чудесно! Вы, конечно, расскажете нам новости?
— Охотно; но предварительно намерен чем-нибудь утолить голод, так как наша галера стоит всего два часа.
Земляки уселись за поданное кушанье. Появилось вино.
— Император Иоанн Палеолог умер? Это верно?
— О, уже более месяца тому назад! — отвечал человек, которого называли Джамбатисто.
— Кто же на престоле?
— Представьте себе, никого.
— Как так?
— Вдовствующая императрица хочет возвести на престол деспота Дмитрия, а Константин свои права не уступает; младший брат Фома, деспот морейский, стоит за старшего брата Константина.
— Какие же основания у Дмитрия?
— Те, что он порфирогенит, то есть рожденный в то время, когда отец был уже императором, а Константин рожден до вступления на престол отца.
— Но ведь Мурад может воспользоваться этими разногласиями?
— И мог бы давно, — отвечал Джамбатисто, — но после поражения под Кроей он предается только оргиям и говорит, что дни его сочтены. Несмотря на это, деспот Фома отправил к Мураду посольство с ходатайством, чтобы султан признал Константина императором.
— Вот как? Стало быть греки признают над собой власть Мурада?
— Да, почти. Хотя Фома это мотивирует тем, что Мураду, как доброму соседу, интересен мир и спокойствие.
— Ну, и что же?
