Еремей Парнов - Заговор против маршалов
Григорий виновато вздохнул.
— Что ж, бывает... Комкор Илья Иванович Гарькавый тоже вам незнаком? — майор вынул из ящика журнал «СССР на стройке» с портретом на полстраницы.— Коренной украинец, герой... Сейчас на Урале войсками командует.
— Вроде видал где-то, а читать мне недосуг, товарищ начальник.
— И вы по-прежнему утверждаете, что ваша фамилия Вовченко?
— Куда ж мне деваться от самого себя? Не пойму, хоть убейте! — Дорошенко закачался, обхватив растопыренными пальцами голову. Напряженно искал, как обойти ловко подстроенную ловушку.— Ну, пью я, начальник, пью... Начхать мне на ваши журнальчики.
— Совсем, выходит, не интересуетесь жизнью Советской страны? Прямо-таки анахорет... При всем при том ' стахановский труд, слеты. Концы с концами не сходятся, гражданин ударник.
— У меня сходятся, будьте уверены. Кого надо, тех знаем: Чубаря Власа Яковлевича, Григория Ивановича Петровского, товарища Любченко.
— А этих? — майор выдвинул ящик стола и вынул газету, сложив ее так, что оказались видны только два помещенных на первой странице портрета.
— Товарищ Уборевич, товарищ Якир,— не скрывая торжества, просиял Дорошенко. Ему ли было не знать.
— Не совсем, значит, оторвались от действительности? — казалось, и майор остался доволен удачным ответом.— Угадали: Иероним Петрович и Иона Эм- мануилович,— протянул он с загадочной интонацией и неожиданно заключил: — Сейчас вы будете подвергнуты очной ставке.
Дорошенко испуганно отшатнулся, но быстро взял себя в руки. Охочий на сюрпризы следователь нажал кнопку. В кабинет ввели высокого, чуточку сутуловатого мужчину с изможденным лицом. Опустив голову, он остановился на пороге.
— Надеюсь, знакомы? — майор ободряюще кивнул Григорию.— Приглядитесь как следует.
Дорошенко слегка развернулся и исподлобья покорно взглянул на нежданного напарника. Нет, он никогда не встречал этого человека. Следователь опять брал на пушку. Вид незнакомца говорил сам за себя. Желтые, как выцветший йод, тени кровоподтеков, темный кружок от ордена на груди, следы сорванных знаков различия.
— Первый раз вижу,— твердо сказал Григорий. «Комбриг»,— определил он по отпечатку одинокого ромба.
— Так и запишем,— со скрытой угрозой заметил майор и, выйдя из-за стола, вразвалочку приблизился к разжалованному командиру.— А вы узнаете своего связника?
— Никогда не встречались,— ответил тот, не поднимая лица.— И никакого связника у меня нет.
— Так ли, бывший комбриг Лазарев?.. Кого вы ждали тридцать первого декабря у дома комдива Саблина?
— Деда Мороза,— угрюмо процедил комбриг.
— Шутить вздумали? — следователь прошелся от стены до стены. — Как бы опять не пришлось каяться...
— Какие уж тут шутки... Новый год собирался встретить...
— У комдива Саблина? Вместе с начштаба авиабригады Кузьмичевым?
— Не вижу в том никакого криминала.
— Не вам судить.
Наблюдая за работой следователя как бы со стороны, Дорошенко с замиранием ощутил свою полную обреченность. Все тут давно решено и расставлено по полочкам. Допытываясь и уточняя, майор не столько интересовался ответами, сколько пытался внушать, как какой-нибудь гипнотизер.
— Еще раз спрашиваю, Лазарев, кому вы назначили встречу в указанный день?
— Барышне, я уже говорил.
— Ах, барышне! И барышня, конечно, опаздывала?
— Уж так получилось.
— Между прочим, барышни тоже могут быть завербованы фашистской разведкой... Последний раз спрашиваю: где и когда вы встречались со связником? — майор остановился за табуретом Дорошенко.— Или с кем видели этого гражданина?
— Категорически отметаю все обвинения в измене! — комбриг Лазарев до крови прикусил губу.— Гражданина не знаю, никогда его раньше не видел.
Следователь вернулся к столу и записал показания.
— Подпишите,— он поманил Лазарева.
— Ничего не буду подписывать.
— Будете, еще как будете! — майор вызвал конвоира.— Уведите арестованного... Выкручивается, сволочь,— как бы про себя пробормотал он.— Ну, ничего, мы выкорчуем шпионское гнездо до самой верхушки...
Раздраженно обмакнув перо, он занялся какой-то писаниной, не обращая внимания на окончательно сникшего Дорошенко.
Исписав целый лист, майор удовлетворенно накрыл его заляпанной розовой промокашкой и устало потянулся.
— Встать! — вдруг скомандовал он, упруго приподнявшись, и мастерским «крюком» обрушил Дорошенко на пол. Затем несколько раз расчетливо ударил по ребрам носком сапога. Корчась от боли, Григорий едва успевал прикрывать голову. Избиение прекратилось так же внезапно, как и началось.
— Утречком увидимся снова,— заверил следователь.— Советую хорошенько подумать.
Но назначенная встреча — Дорошенко ждал, страдая от неизвестности,— так и не состоялась. Два долгих, отравленных безысходностью дня и две изнурительных ночи прошли в одиночестве. Кости болели, но не смертельно.
Промучившись в неведении, Григорий почти обрадовался, когда заскрежетали отворяемые засовы и его выкликнули на новый допрос. Скрывая колотивший озноб, переступил он порог знакомого кабинета.
На месте майора сидел другой человек, в котором Дорошенко не сразу признал снявшего его с поезда лейтенанта.
— Пройдите, Вовченко,— пригласил он, указав на табуретку.
Григорий робко присел, стараясь не глядеть на широкий подоконник, где рядом с горшком бальзамина лежала ватная телогрейка. Сундучок, тоже не без значения, притулился на видном месте, возле следовательского стола. Разговор предстоял серьезный, может быть, окончательный.
С первых слов лейтенант дал понять, что не намерен играть в прятки.
— Мы проверили ваши показания, Влас Захарович,— объявил он, потянувшись за ватником.— Действительно, вышла ошибка. Получите вещички по описи.
От неожиданности Дорошенко едва не слетел на пол. Буззвучно шевеля запекшимися губами, выпрямился на непослушных ногах и тут же вцепился в угол стола.
— Распишитесь,— лейтенант передал ему ручку, закончив перечисление.
С нажимом, как пропись в приготовительном классе, он вывел букву за буквой. Кожей живота осязая зашитые пачки, вышел из калитки в железных воротах на незнакомую улицу.
«Непостижимо уму!..»
10
После трагической смерти Надежды Сергеевны Аллилуевой Сталин предложил Бухарину обменяться квартирами. Он не мог, вернее, не желал оставаться в доме, сами стены которого напоминали о том, что надлежало забыть раз и навсегда. Было и прошло. Кончено. Так же бесповоротно расстался он и с Зубаловской дачей.
Сидя на кровати в той самой комнатке, где раньше спал Сталин, Николай Иванович явственно ощущал гнетущее действие невидимых излучений. Камень, штукатурка, паркет — все было насыщено чуждой волей, угрюмой, безжалостной.
Зубная сверлящая мука не позволяла забыться. Целую ночь Бухарин не сомкнул глаз. Он вставал, метался из угла в угол, глотал какие-то таблетки, прикладывал согревающие компрессы, ненадолго ложился и вновь вскакивал, вымеряя спальню шагами. Ничего не помогало. Загнанный мозг рисовал самые мрачные виды.
Боль и бессонница до крайности обострили вызревавшее ощущение безысходности. Зримые приметы ее и знаки, скорее угадываемые, нежели отчетливо различимые, обложили со всех сторон. Предчувствие беды отравляло сны, не приносившие отдыха, било по нервам трелью телефонных звонков.
Не спасала даже работа. Она требовала полной отдачи, почти самозабвения, когда невозмутимая мысль льется естественно и свободно. Академия наук, «Известия», лекции, книги, брошюры — дел хватало по горло. Недоставало сосредоточенности, что оттесняет все постороннее за невидимую черту. Чутко пульсирующие сторожки не позволяли увлечься, понуждали к действиям, которые тут же отвергались рассудком. Раздвоенность сознания, неплодотворная сама по себе, изнуряла до крайности. Участились резкие перепады настроений. Всплески нездоровой восторженности часто заканчивались слезами. Из кризиса выводил выработанный десятилетиями автоматизм. Редакционная карусель, чтение, прогулки, живопись... Вовлеченность в процесс возвращала, пусть ненадолго, забытое чувство умиротворения. Тянулись, тянулись бледные вымученные ростки к неясному проблеску среди мятущихся клочьев отчаяния. Перебирая в часы бессонницы крайние варианты, готовя себя к самому худшему, Николай Иванович все чаще останавливался на ссылке. Пусть так, лишь бы поскорее вырваться из невыносимых тисков. Молодая жена ожидала ребенка. Поздняя любовь, вдвойне драгоценная, нечаянная — ради этого стоило бороться и жить. А работать можно везде. Идиллические воспоминания об Онеге, куда его выслали в одиннадцатом году, обволакивали видимостью успокоения. Размеренные занятия, охота, пленэр, коллекции — Бухарин как бы заранее предвкушал тихие досуги ссыльного поселенца. Только бы не разлучили с семьей, а остальное как-то устроится. Что, в сущности, надобно человеку? Внутреннее согласие — не больше. Без него тускнеют любые краски, ничто не радует и не хочется ничего. Сплошной серый фон, точно смотришь сквозь траурную вуаль.
