Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна
Я встретил прибывших с радостью. Ещё бы! Мефодий, Дубыня, с ними Бук — пёс мой любимый… Ктесию тоже был рад… Хотя поведение его тогда, во время нападения угров, когда мы, покинув «Стрелу», шли в Хазарию, честно признаться, меня озадачило… А тут внезапное исчезновение «чёрного человека», с которым у него имелись какие-то связи, и пропажа у Константина серебряного кувшина для омовения… Да ладно, что вспоминать!
А протасикрит почему вошёл в посольство, этот губитель русских купцов?… Хотя всем известно, что он выполнял приказ императора. Иктинос… Ему, наверное, эпарх Никита Орифа посодействовал, чтобы он попал в число поверенных. Зато нежелательную окраску вся эта затея может получить, узнай Карбеас о том, что регионарх является сыном сановника Аргира, по чьему приказу распяли на дереве его отца.
В посольстве находились и военачальники, которых включил сам василевс, когда оно из монастыря Полихрон заехало в византийский лагерь боевых действий.
По мнению Мефодия, бывшего военного правителя Славинии, обстановка там у греков неважная… Между Михаилом III и его дядей Вардой идёт откровенная грызня, которая вредит общему делу, но пользу от этого извлекает только Василий-македонянин… Чем всё закончится — пока неизвестно. Ясно одно — арабы в очередной раз оттяпают у Священной империи часть территории, поэтому посольство по обмену пленных вершить будет нелегко, придётся во многом уступать…
И, как вы понимаете, я сильно огорчился, не встретив Константина и Доброслава. Пожал руку Мефодию за то, что он разрешил всё-таки язычнику-русу попользовать философа травами.
— А ведь зря я сразу тогда не согласился, — упрекнул себя Мефодий. — Брату после снадобий Клуда легче стало… Клуд-колдун…
— Но колдовством там и не пахнет, — ещё раз уверил я настоятеля монастыря.
— Сам видел…
— Отче, а врач от Фотия сделал что-нибудь доброе для Константина? — спросил я Мефодия спустя некоторое время.
— А-а-а, — махнул он рукой. — Отослал я его назад, и армянина тоже, толку от них никакого…
— Верно, им бы только кровь пускать…
К теме о врачевании философа мы больше не возвращались.
* * *Наконец-то, оставшись один, без откровенно-недоброжелательно исподлобья глядевших на него врачей, Доброслав вздохнул с облегчением.
— Ну, брат Константин, буду, не хоронясь, лечить тебя. А ты уж слушайся меня во всём, — заявил он напрямик философу. — Священной травой вербеной я изгнал одну хворь, теперь буду выгонять другую…
Клуд сходил к келарю, попросил у него ковригу белого хлеба и баклагу виноградного вина.
— А не много ли?… Что-то я не замечал, чтобы ты пьянствовал… — с елейной улыбкой сказал русу монастырский ключник, не по годам разжиревший.
— Нужно для дела… — ответил со злостью Клуд, а про себя промолвил: «Боров… Пройдоха!»
Убедившись, с какой неохотой келарь расставался с хлебом и вином, Клуд снова пошёл к Константину:
— Отче, скажи, чтоб быка завалить.
— Быка?! — удивился философ.
— Да. Нам бычий пузырь понадобится.
— Хорошо… Наум! — позвал своего любимого ученика. — Сходи с Доброславом к келарю и от моего имени скажи, чтоб зарезали быка…
Худой и высокий, как учитель, Наум был слегка крючконос, с умными, карими глазами. Он по- свойски хлопнул по плечу Клуда, будто знал его всю жизнь, и просто произнёс:
— Пошли. Уговорим келаря, не то… — и показал кулак.
Конечно, кулак его нельзя и близко сравнить с кулачищем язычника, но Доброславу жест монаха очень пришёлся по душе, рассмеялся…
А к вечеру, когда принесли бычий пузырь, Клуд отправился в лес и стал отыскивать бузинное дерево. Нашёл недалеко от монастыря, сделал на стволе отметину, запомнил дорогу, воротился назад.
Целую ночь и ещё день, не смыкая глаз, он размачивал белый хлеб в виноградном вине и сушил на огне бычий пузырь. Подгадал ко времени, когда на небе народился молодой месяц.
— Вот и славно! — довольно потирал руки язычник.
А по истечении суток, рано поутру, в одной нательной полотняной рубахе вышел он за монастырские ворота, поклонился только что вышедшему из-за земной тверди Ярилу, а поклонившись, стал сказывать первый наговор:
— На море, на Океане, среди моря Белого стоит медный столб, от земли до неба, от востока до запада; а в том медном столбе закладена медная медяница от болезней и хворостей. Посылаю я раба Константина к тому медному столбу, что на море, на Океане, и заповедаю ему своим словом заповедным закласть его болезнь в этот медный столб. А был бы с того заповедания Константин цел и невредим, и от болезни избавлен по всё время, по всю жизнь.
Потом Клуд взял кружку месива из вина и хлеба и с бычьим пузырём отправился в келью к Константину, который несмотря на немощь что-то чертил.
— Э-э-э, брат, — сказал Доброслав. — Так не годится… С этого дня всякий труд надо оставить.
— Да не могу! — взмолился философ.
— Надо, отче! — настоял язычник. — Иначе лечение прахом пойдёт… Ты же сказал, что будешь во всём меня слушаться.
— Ну, хорошо… Только опять позову Наума, — и когда его ученик появился, начал с ним шептаться, показывая глазами на листы.
— Всё сделаем так, как велишь, — заверил Наум Константина, собрал листы и удалился.
— Вот тебе пузырь, отойди в угол, отче, и помочись в него. Не стесняйся. А потом, что намешано в кружке, употребишь вовнутрь… Так будешь делать в течение девяти дней. Утром и вечером. Лежать и никуда не выходить…
Забрал пузырь с мочой, пустую кружку, затем в небольшом сараюшке развёл костерок, а когда тот разгорелся, подбросил в него сырой травы. Как только едкий дым заполнил помещение, затушил костерок и повесил бычий пузырь на притолоку.
Вечером Клуд проделал то же самое, только предварительно наговорил, обращаясь к месяцу:
— Месяц ты, месяц! Сойди ты, месяц, сними болезнь с Константина; его болезнь не мала, не тяжка, а твоя сила могуча. Возьми болезнь, унеси её под облака и сокрой…
Прошло девять дней. И — о, чудо! Не то от месива, не то от наговоров, но Константину стало намного лучше: лихорадочный румянец, покрывавший его щеки, пропал, начала выделяться мокрота при кашле, и уже не забивало одышливостью грудь.
— Вот и славно! — приговаривал Доброслав. — А теперь, Константин, я поведу тебя к бузинному дереву…
Философ опять с недоумением посмотрел на язычника, но ничего не сказал, лишь в глазах его засветилась искренняя благодарность.
Подойдя к низкому дереву, Клуд ножом осторожно срезал кору, сделал в стволе углубление и велел Константину сплюнуть туда мокроту, затем язычник приложил кору на это углубление и завязал тряпицей, чтобы приросло.
А бычий пузырь закинул на крышу сарая.
Константин прочёл молитву и перекрестился…
2
Отряд Чернодлава вот уже три недели шёл по берегу Танаиса, но до сотни воинов, иногда и больше, шаман пускал в степь для набегов на чужие кочевья или пограбить караваны купцов. Однажды у персидского кизильбаши отнял вместе с поклажей и несколько красивых рабынь-печенежек. Чернодлав решил поменять свиту Деларам на её соплеменниц, а русских девушек раздал сотникам… Это было сделано для того, чтобы никто не мог напомнить Деларам о Киеве и начальной цели её путешествия… Выпуская душу из тела печенежской девы, шаман всякий раз говорил о своей любви. И внушал мысль, что и она должна любить его, храброго и умного предводителя хазарского отряда, потому что так хочет и Повелитель Верхнего мира.
Кузьму и Дира Деларам уже стала забывать. И все подарки, сделанные ими, бывший древлянский жрец заменил на новые, добытые, разумеется, разбоем…
Чернодлав, когда облачался в богатые одежды, представлял из себя видного мужчину: широкоплечий, высокий, крепкий телом, пригожий по степным меркам и на лицо, а его тёмные глаза, излучая огромную волю, притягивали к себе. О привлекательности шамана постоянно и наперебой твердили теперь и новые служанки, им подкупленные, и вот уж недаром, сама не понимая как, стала наложницей Чернодлава.
Шаман торжествовал… Ещё бы! Первая победа в смертельной схватке с киевским архонтом — желанная женщина Дира подчинилась ему, козявке по сравнению с великим князем… И Чернодлав хорошо понимал это. Кузьма в счёт не брался, дружинник всего лишь…
Случилось потом и так, что без зелья печенежская дева уже прожить не могла и дня, за щепотку она, казалось, могла сделать всё, что попросил бы колдованц. Иногда Деларам встречалась с бывшими служанками, которые беспрекословно исполняли волю новых хозяев, и видела в васильковых девичьих глазах немое удивление: госпожа заметно поблекла — вокруг рта у неё появились морщинки, на лбу тоже, взгляд потускнел… Они жалели её, бедную, и кто-то ненароком обмолвился об изменениях, происшедших с их прежней хозяйкой, донесли Чернодлаву, и вскоре русские служанки разом куда-то исчезли… Их или зарезали, или побили стрелами, оставив где-нибудь юные прекрасные тела на растерзание гиен и шакалов…
