Юрий Вяземский - Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Услышав эту импровизацию, Мессала, говорят, рассмеялся и отпустил Кузнечика. Однако тотчас отправил письмо Марку Агриппе, в котором просил быстро и незаметно освободить Пелигна от должности судьи-центумвира… Мессала в ту пору уже отошел от политики, перестал быть префектом Города. Но связи у него по-прежнему были широчайшими, влияние — преогромнейшим, и Август, хоть и сетовал на его уклонение от государственной службы, считал Мессалу одним из самых близких к нему и преданных ему людей.
Говорю: стихов почти не писал, — продолжал сердиться Вардий. — Но множество знал чужих стихов и ими тоже отбивался от своих критиков. Гораций, который дружил с Меценатом, иногда заходил к Валерию Мессале, и как-то раз, встретив у него в застолье Кузнечика, принялся его распекать: дескать, бог знает на что тратит время своей юности. Кузнечик его некоторое время слушал, а потом, глядя на Мессалу, укоризненно воскликнул:
Мы говорим, говорим, время ж завистное
Мчится. Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему!
Все возлежавшие за столом рассмеялись, потому что то были известные стихи самого Горация. Гораций самодовольно улыбнулся, но решил продолжить наставления и сказал: «Днем надо пользоваться. Но надо ли устраивать буйные кутежи?»
А Кузнечик ему в ответ:
Я сгораю, когда тебе, Лидия,
Буйный хмель запятнал плечи прекрасные
Иль пламенный юноша
Зубом запечатлел след на губе твоей.
Под общий хохот Гораций насупился, запыхтел и пробурчал: «Но надо же знать меру».
А Кузнечик:
И бессилен пред натиском
Я Венеры: она с Кипром рассталася.
Так подайте ж, прислужники,
Дерна мне, и ветвей свежих, и ладана,
И вина с чашей жертвенной;
Да богиня грядет, жертвой смиренная!
То есть, ты понимаешь? На каждое замечание Горация Кузнечик отвечал ему его же собственным стихом!
А Марку Порцию Латрону — бывшему своему учителю, — когда тот тоже принялся прилюдно шельмовать его, Кузнечик процитировал Катулла:
Пусть ворчат старики, — что нам их ропот?
За него не дадим монетки медной!
Дай же, Лесбия, тысячу сто поцелуев,
Снова тысячу дай и снова сотню,
И до тысячи вновь и снова до ста.
Вардий замолчал. И сохранял молчание до тех пор, пока я не повернулся и не взглянул на него. Он уже был в тунике и сидел на ложе, насмешливо на меня глядя.
XIX. — Тут, в самый разгар приапейства, Кузнечика женили! — хихикнув, объявил мне Вардий и продолжал, изображая на лице то растерянность, то испуг. — Отец его, Апий, желая утихомирить теперь единственного своего сына, повадился тайно захаживать в дом Мессалы, секретничать с женой его, Кальпурнией. И, видимо, совместными усилиями подыскали дочку какого-то обедневшего сенатора. Ей было пятнадцать, Кузнечику — двадцать один.
Кузнечик не возражал. Свадебные торжества были пышными и длинными, по полному чину конфарреации. Кузнечик, обычно кипучий и нетерпеливый, тихо и покорно участвовал во всех обрядах. Но когда наступил момент и под музыку и пение юношеского хора новобрачного следовало ввести в спальню, вдруг обнаружилось, что Кузнечик так сильно пьян, что не может передвигаться, ни опираясь на друзей, ни держась за стену, ни даже ползком. Мы, то есть я, Помпей Макр и Юний Галлион, в полном недоумении, потому что ни разу до этого не видели друга своего пьяным, — мы на руках отнесли его на брачное ложе и хотели раздеть, потому как хор за стеной в этот момент с особым усердием стал распевать: «Призови в это жилище ту, которая должна здесь царить; пусть она возгорится желанием к своему молодому мужу, пусть любовь увлечет ее душу, пусть тело ее обовьется вокруг его, как плющ обвивает вяз»… Мы готовы были его раздеть. Но та, которая должна была возгореться желанием и обвиться, в ужасе закричала: «Не надо! Не трогайте! Ради всего святого!» Мы оставили его в одежде. А Макр на прощание пошутил, обращаясь к дочке сенатора: «Ты не сердись на него. Утром он свое отработает. Клянусь Приапом!»
И зря поклялся. Потому что, проснувшись утром, новоиспеченная супруга обнаружила, что муж ее исчез.
Дней десять его разыскивали: в городе, в окрестностях, в Остии — в порту и на кораблях. Нигде его не было.
Он объявился так же неожиданно, как исчез. Свежий, бодрый, веселый, без малейших следов попойки в глазах и без единого укуса или синяка на губе или на шее.
Отец его чуть не избил.
«Ты где шлялся, подлец?!»
А Кузнечик в ответ:
«Ты меня женил. И я решил совершить брачное путешествие».
«С кем, негодяй?!»
И Кузнечик:
«С моим другом, Проперцием».
А отец, сотрясаясь от гнева:
«Ты должен жить с женой! А не шататься с проклятыми поэтами!»
«Как скажешь, отец… Хорошо, отец… Будь по-твоему…», — покорно отвечал учтивый Кузнечик.
И стал жить с женой… Но так, как никто на моей памяти с женами не жил!
Вардий скорчил такую испуганную мину, что закашлялся. А кончив кашлять, с брезгливым выражением на лице продолжал:
— Он каждую ночь возвращался домой и ложился спать с супругой. Но пальцем ее не трогал и ей запрещал к себе прикасаться, словно от ночного кошмара в ужасе вскрикивая и будто от судороги выпрыгивая из постели, когда она случайно или нарочно до него дотрагивалась.
Ели они обособленно, потому что Кузнечик вдруг объявил, что не может смотреть на женщину, когда она ест или пьет.
Жена его сначала вздыхала и плакала. Потом принялась следить за ним, когда он выходил из дома. Но он в то время редко покидал свое жилище, сидел в саду или в кабинете и читал греческих поэтов, эпиков и лириков, трагиков или комедиографов. А, выйдя из дома, навещал обычно Проперция или его друзей, у которых случались, конечно, веселые застолья, но сугубо мужские; разве танцовщиц иногда приглашали, но с ними никогда не приапились. Когда Кузнечик после застолий возвращался домой, эта женщина — он ее только так называл: «эта женщина», так что скоро и мы стали звать ее Гекфемина и настоящее имя ее запамятовали, — устраивала ему сцены ревности с битьем посуды, с плачем и проклятиями, с призывом в свидетели рабов и соседей. Кузнечик же чуть ли не с нежностью смотрел на нее, и когда из соседних помещений появлялся отец — жили они под одной крышей, в доме с двумя атриями и с двумя отдельными входами, — Кузнечик радостно объявлял родителю: «Видишь, теперь мы — образцовая семейная пара».
Позже он напишет в своей «Науке»:
Жен мужья и жены мужей пусть ссорами гонят,
Словно меж ними в суде длится неконченый спор.
Это — супружества часть, в законном приданое браке…
И еще позже:
Чуть не мальчишкой меня на пустой, ничтожной женили
Женщине, и потому был кратковременным брак…
Действительно, жили они вместе месяца два или три. А после Гекфемина, «эта женщина», убежала к отцу-сенатору. И тот стал упрашивать Мессалу, чтобы он уговорил Кузнечика дать его дочери развод.
Кузнечика, как ты понимаешь, не надо было уговаривать. Он тотчас дал развод и собирался вернуть всё приданое. Но отец его, Апий, воспротивился: дескать, девица сама бежала от мужа, никаким притеснениям не подвергалась и даже девственности не лишилась, и если подать в суд, если исчислить, сколько посуды она перебила, сколько сковородок помяла ударами об пол, ну, и так далее… В суд не подали, и через некоторое время сенатор с Апием сошлись на возвращении лишь трети приданого.
Вардий встал с ложа и, заложив руки за спину, стал прохаживаться по купидестре: семь шагов в одну сторону, семь — в другую, чтобы не отдаляться от меня и чтобы я мог слышать.
XX. — С Тибуллом Кузнечик теперь не общался, — глядя себе под ноги, заговорил Гней Эдий. — Помнишь? Красавец-поэт, воспевавший некую Делию, о которой все гадали, существует она или не существует (см. 5, XV–XVI). Теперь он воспевал уже не Делию, а еще более таинственную и загадочную Немезиду. С Делией они, якобы, навсегда расстались… С Тибуллом Кузнечик, говорю, теперь не общался. И когда однажды я напрямую спросил моего друга, почему он избегает Тибулла, которым раньше так восторгался, Кузнечик солнечно улыбнулся и простодушно ответил:
«Два года назад, как ты помнишь, мы жили в доходном доме на Целии. А теперь отец арендовал дом на Эсквилине. Тибулл живет на Авентине. До него мне теперь далеко добираться. Поэтому я хожу к Проперцию, который живет в двух шагах от меня».