Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
А сегодня пришла и тревожная телеграмма от московского сельскохозяйственного общества. Под вестями о начавшихся крестьянских беспорядках они тоже торопили: издайте срочное воззвание!
Да! И тут ничего не находилось срочней и действенней, чем прямое воззвание. И Шингарёв сразу начал его набрасывать. Но предрекать и обещать, в какую сторону земельный вопрос будет решён, – этого ни министр земледелия, ни Временное правительство не смели, это было бы неуважением к будущему Учредительному Собранию. Можно только писать, что вообще вопрос будет подготавливаться, вот начнётся разработка материалов.
И на сегодняшнем заседании правительства Шингарёв держал перед собой проект воззвания, ещё меняя и дописывая.
Заседание было на редкость нудное. Четверо министров прямо отсюда ехали на вокзал и мечтали отоспаться хоть в вагоне. Всё текло кредитование, все просили кредитов: внутренних дел – кредитовать пособия освобождённым каторжанам и ссыльным, юстиции – ещё полмиллиона также и лицам, покровительствующим освобождённым, путей сообщения – 15 миллионов на продолжение дороги до Кандалакши и покрытие перерасходов, просвещения – 2 миллиона на суточные и другие перерасходы, торговли-промышленности – 5 миллионов на перенос рысистых испытаний в провинцию…
И Терещенко важно кивал, кивал, записывал, нисколько не возражал, как будто деньги у него были немерянные.
Стал Шингарёв докладывать своё воззвание – волновался: ведь знаменательный исторический момент для России, либеральные круги впервые сами останавливают крестьянскую мечту!
Но министры не заметили ничего необычного. В той же дрёмной текучей манере согласились, без прений и поправок. А Некрасов, как проснувшись, сказал свежим голосом:
– Это идея! Я тоже такое воззвание напишу, от имени правительства. На станциях солдаты бесчинствуют – нет управы. Насильничают над железнодорожными служащими, переполняют поезда, – а если ось лопнет, да крушение? Напишу.
*****
ПОДУМАЕШЬ УМОМ – ГОЛОВУШКА КРУГОМ
*****
639
Жить оставалось только надеждой, что через месяц-два всё устоится, угомозится – и боеспособность армии восстановится. Но по всему, что капитан Клементьев видел в своей батарее и слышал из окружающей пехоты, – солдатское настроение, напротив, раскачивалось и стало такое переменное, что у офицеров опускались руки. За порывом тёплого разговора – тут же какая-нибудь дикая выходка или недоброе слово, до-слышанное. Пойдёшь от нечего делать пушки осмотреть – из землянки выглядывают, бурчат: «Вот, заноза, дырку в целке ищет.» И что было правильно: тотчас же пытаться поставить ослушника на место – или не замечать и ждать, что сами убрыкаются?
От начальства получить указания было не от кого. Командир дивизиона продолжал линию, что революция – к лучшему и нас спасёт. А командир батареи, и всегда-то широкой плывучей комплекции с расплывшейся лысиной на голове, – ещё разрыхлился, расслабился и у себя в землянке всё раскладывал пасьянсы.
– Да-а-а, – говорил с сожалением или завистью. – Теперь многие офицеры отпрашиваются в госпиталь. Собирался и я заболеть, да совесть не позволила. Если б не долг войны – взять да и уйти, пусть управляются сами. Но надо всё-таки, знаете, спасать Россию. А с кем, спрашивается, спасать, если солдаты из окопов убегут? Уж вы, Василь Фёдорыч, прошу, держите батарею, – вы молодой, духом крепкий и происхождения народного, к вам доверия солдатского больше. А нам – теперь трудно стало с солдатами разговаривать. Хоть и признали мы безропотно новый строй – а всё бесполезно.
Не он один отошёл – как-то вообще офицеры разъединились перед солдатским недоверием, перед газетной пакостью. Соединённые годами войны – теперь вдруг разрознились, не было дружных решений, не было единства мнений, каждый сам избирал линию поведения.
А солдаты, пожалуй, наоборот: они теперь искали будущего все вместе. Чернобородый мрачный медлительный Хомутов выразил это так:
– Теперича свово обчества надо держаться. Ежели чужим будешь, храни Господь подранят где, – на перевязку не подхватят. Санитары теперича в очко режутся.
Безработные санитары резались в карты, да, но и свой батарейный ветеринарный фельдшер не только перестал опекать ковку лошадей, но где-то в близком тылу наладил самогонный аппарат, сам был пьян и других угощал, ездовых.
Фельдшеры – это была известная обиженная категория: 4 года они учились, а получали только унтерский чин. И все их зовут на «ты». И в мирное время ещё 6 лет должны были служить – куда после этого пойдёшь? Всегда недовольные, завистливые к офицерам, они теперь и потянули в революцию.
Клементьев нагрянул к фельдшеру, аппарата не нашёл, но самого застал в дымину пьяного: с койки поднялся, но шатался, и весь растрёпан.
– Вы знаете, что пить спиртное на передовой – запрещено? - отчитывал его капитан.
– Эт-та – остатки царских приказов! – отмахнулся фельдшер неровным движением. – А мы теперь держим – новый режим!
– А кто вам разрешил стоять вольно?
– А я смирно никогда и не умел! А теперь наша взяла – чего тянуться? Власти у вас уже больше нет, котора была при царе. Теперь каждый – себе голова! Не Девятьсот Пятый вам год! – не повесите, не расстреляете…
Уже и остановить его было нельзя, на пять слов капитана вываливал полсотни своих.
– Да не боюсь я и даже Бога!… И вся сознательная пехота на моей стороне!
А на поясе, на шнурке, висел у него финский нож.
И ушёл от него Клементьев ни с чем, с позором и бессилием.
И что, правда, он мог сделать? Никаких наказаний у командиров не осталось. Он только мог просить батарейный комитет рассмотреть дело этого фельдшера.
Если комитет – ещё что решит.
И если фельдшер раньше того времени сам не дезертирует прочь – кто его теперь тут удержит?
Этой фельдшерской историей капитан Клементьев был ранен горестно: да, вообще – теперь всё возможно, и такое. Но – в нашей батарее? Но в нашей!…
Как туча мрачный, возвращался он от фельдшера на батарею. Как же оставалось управляться? Только фейерверкерами: они не стеснялись ругать своих по-прежнему и ругнёй заставляли поворачиваться.
Но вернулся на батарею – ждало его не приятней. В землянку к нему постучали. Впустил. Вошли Прищенко и Евграфов – по близкому без шинелей, но и без шапок, как никто не ходит, и в отхожее место шапку надевают, – а затем, наверно, чтоб не козырять? или чтоб не снимать их? Вошли – набавляя себе больше значения или смелости – Прищенко поддуваясь, Евграфов покачиваясь.
– Что, ребята, скажете?
– А вот, господин капитан, – начал конечно Евграфов, как городской он всегда был для разговору первый, начал насмешливо позвенивающим голоском, – есть вопрос хозяйственный. Отрегулевать надо.
Мог бы Клементьев – да время тому прошло – указать на устав: что надо обращаться через своего фейерверкера. Да ведь Прищенко был теперь и член комитета, куда же старше.
– Хозяйственные вопросы вы теперь на комитете и решайте, – попробовал отвести капитан. – Или с фельдфебелем, как положено. Никита Максимыч и хочет, чтоб вы всё кухонное и одёжное сами отпускали.
– Нэ як, господин капитан, – возразил Прищенко, у него и движение рук стало важное, да не по швам они и висели. – Фельдфебель тут нэ прикасается, тут господов офицеров дило.
– Ну что ж, – вздохнул Клементьев. Сам сидел и их пригласил. – Что ж. Выкладывайте.
Так вот: прослышали они (только писаря и могли их натравить), что в батарее есть такие «економические деньги». Так – отчего от солдат их скрывают? Почему не объявят и не поделят?
И смешно, и тошно.
– А вы знаете, братцы, что это за деньги? Их от вас никто не отбирает и никто не скрывает, они проведены по книгам. Такие суммы установлены аж от времён Петра Великого. Если батарея сэкономит по сравнению с казённым отпуском, например получит фураж, а прокормит лошадей на подножном корму, – так вот она имеет экономию. И может тратить её на батарейные нужды, для вас же. Вот например всем вам куплены непромокаемые плащи, а в других батареях ведь нет. Это - на эти деньги. Они и есть для вашей нужды.
– А вот как раз теперь, господин капитан, и нужда! – ловкой приказчичьей скороговоркой перехватил Евграфов. На его непоросших щеках девически-гладкой кожи проявился румянец. – Нужда теперь эти деньги по нижним чинам разделить, на питанию, на кто что хочет.
– А вот это – никак нельзя, – возражал капитан рассудливо. – Такого порядка – нет, командир батареи не имеет права. Но вы – будьте спокойны.
– Никак не можем быть спокойны, господин капитан! – ещё больше румянился Евграфов, но только не от стеснения. – Тревога нас гложет. Мы к вам – не от себя, мы – депутатами от народу.
