Антон Дубинин - Собаке — собачья смерть
Раймон нагнулся, брезгливо одернул избитому задранный подол. Поднял — чтоб не тянуть за связанные руки, заботливо, можно сказать — за шкирку, так что бедняга закашлялся и еще сильней задвигал носом — и уронил, как кошка роняет несомого котенка, на груду сухих листьев, почти что рядом с Аймером. Наклонившись к самому Аймеру — от чего тот невольно дернулся к стене — Раймон походя вырвал тряпку у него изо рта. Деранул по горлу дальний край тряпки — некогда бывшей частью скапулира, освященного облачения, святого нарамника… и Аймер яростно выдохнул, кашляя и сплевывая, только сейчас понимая, как далеко она успела проникнуть от невольного сглатывания слюны. Настолько хорошо теперь, что впору сказать спасибо, вот только подавить приступ рвоты: дневное Брюниссандино «кассуле» вдруг подпрыгнуло к самой гортани… Но некому уже говорить спасибо, черной птицей упорхнул Раймон. Бермон вышел за ним тяжело, согбенной тучей вышел оскорбленный Бермон, забыв пригнуться там, где пригнуться стоило; напряженные голоса их слышались снаружи, Марсель на пороге так и застрял, безносый будто отвлекся… так что успел Аймер привалиться к своему социю, всего ничего — плечом слегка привалиться, поделиться теплом, подбодрить чем возможно, что еще можно найти прочного в себе самом. Сквозь двойной слой ткани почувствовал Аймер, как сильно дрожит его друг, какой он горячий — будто в жару.
— Вот, брат, думал, — получили диспенсацию от бичевания? — Аймер пошутил как смог, пошутил как пошутилось, тихо и хрипло, но самое обидное в этой неуклюжей шутке было другое: что соций, шумно задвигавший после слез носом, ее так и не расслышал. Зато расслышал другой, кому слова вовсе не предназначались.
— Эй, заткнись-ка, франк! Трепаться тебе не позволено. Натрепался уже свое.
— Почему ты зовешь меня франком? — Аймер силился смотреть собеседнику только в глаза — слишком уж страшно было смотреть на все остальное. О таком уродстве, следе давней войны, он, конечно же, слышал — но никогда не видел воочию, и взгляд его невольно сползал от темных глаз ниже, на шевелящиеся дыры ноздрей среди зажившей неровной плоти.
— Я вас, франков, всегда узнаю. Хоть ты и ладно научился балакать по-людски.
— Я не из Франции, я родом из Ландов. Сам ландец, живу в Тулузе, не бывал северней Бордо…
Аймер успел ловко нагнуть голову, и тычок пришелся не в нос, куда был нацелен, а в лобовую кость.
— Ландец! Ххха! Скажи еще — беарнец! — безносый почти что орал, брызгая… чем? Слюной? Тем, что летело из носовых дыр? — Да сейчас я тебе поверил! Не будь ты франк, не нацепил бы на себя их сатанинские тряпки!
— Это не…
— А если и с Ландов, то, значит, франкам продался, значит, еще хуже франка, — успел подытожить безносый до того, как неизменный Раймон за локти оттащил его от пленника.
— Да, ребятки, как я погляжу, — обращаясь ни к кому в особенности, сообщил Раймон. Свеча в фонаре чадила уже так сильно, что и неподвижная фигура по-чертовски скакала на месте. — Тут не их сторожить надо. Тут надо их от вас сторожить. Чтоб остались до времени в целости-сохранности.
В кои веки его поддержал Марсель-малый, присоединившийся наконец к собранию.
— Кому сказано было не портить? Нам. Вот и не портить.
— Так это ж про…
— Заткни рот, Безнос, — Марсель не дал ему договорить.
— Я тебе не безнос, чертово семя. Я тебе Жак. Ежели почтительно — мастер Жак Бартелеми, понял?
— Жак, Марсель, хватит лаяться, — Раймон примирительно поднял ладони. — Вот что надобно еще сделать. Надо им веревки ослабить малость, а то на дорогу мы все постарались на славу.
— Что это ты такой добрый стал, Пастух?
— Я не добрый. Я умный. С такой веревочкой они оба за ночь без рук останутся.
— Моему отцу в тюрьме, поди, кандалов не ослабляли, чертов стриктиссимус, — осклабился Марсель — но, похоже, признал резон.
— Как ослаблять-то будем? Сбежать попробуют. Наш-то мозгляк не станет, а этот, здоровый, может.
— Как, как — ясно как, ноги ему свяжи. Веревку там возьми, в прихожей. Ну и не дурак он пробовать сбежать, когда нас трое, они хорошо битые, и второй валяется у нас, как свинка в ноябре… под нож.
— Мы не будем пробовать, — вырвалось у Аймера — то ли невольно вырвалось, то ли вагантская сметка сама собой заговорила в нем вслух. Пальцев он уже не чувствовал, а если и дальше так…
Три пары глаз блеснули на него белками — наверно, Валаам так же смотрел на свою ослицу. Нет, скорее соседи содомиты — на беднягу Лота, предлагавшего им на поругание своих дочерей.
— Слышишь, как там тебя. Если не хочешь себе же хуже, не дергайся. Я тебе узлы ослаблю, а то руки за ночь потеряешь. Спереди вязать не буду, уж не сердись… я тебя в деле видел. Зубы у тебя хорошие, а выбивать их работы много. Ты меня понял?
— Да, — Аймер действительно прекрасно понял, что ему говорят. И поэтому старался лишний раз не шевельнуться, пока Раймон разрезал веревки на его и впрямь затекших руках и менял ему узы — тонкое вервие сменилось на куски полотна, крепкие широкие тряпки. Мускулы Аймер не напряг — сперва попробовал, получил легкий тычок, понял, что трюк разгадан, и честно расслабился. Вязал Раймон умно — еще бы, сколько раз приходилось его ловким пястям треножить коней, спутывать ноги злым баранам перед стрижкой… или перед тем, как отдать под нож. Аймера он связал, не пережимая ему жил, но крепко, в несколько отдельных ходок, сложив ему руки за спиной так, что пальцами каждой руки он мог прикоснуться к локтям другой. Пальцы шевелились — Аймер несколько раз проверил. Шевелились, но и только. Кровь должна ходить без помех — если только… если только не на спину лечь, тут все затечет раньше, чем прочтешь десятку «Аве». Раймон об этом знал не хуже Аймерова, поэтому, закончив работу, помог ему перекатиться на бок и сесть плечом к стене. Отходя за тем же делом к Антуану, Пастух не забыл ослабить путы на ногах, чтобы их охватывала только широкая, не режущая двойная петля. Хороший, можно сказать, человек, черти бы его побрали… Вот так и перестаешь думать о «душах», и приближаешься, дьявольщина какая, к народу, вот так и… Господи, о чем я опять-то думаю? Почему так хочется вслух — или хотя бы мысленно — чертыхаться? Аймер начал мысленно читать Salve и сам не заметил, что сбился на другой богородичный антифон, на Regina Coeli, но легче вроде бы стало. Уходя вслед за остальными, Марсель подхватил фонарь и из экономии задул его, приоткрыв сверху. Огонек масляной светильни какое-то время отдалялся, плыл дальше и дальше по средней каверне, пока наконец — вместе с приглушенными голосами — не завернул за угол, кривой переход из первой пещерки во вторую еще высветился слегка аркой Сошествия во ад — и угас. Стало по-настоящему темно.
Теперь, когда можно было дышать, когда никого не били, когда даже узлы на руках были ослаблены до терпимого, Аймер постепенно понимал, как тут холодно и как много где болит. Ломило руки, ломило ребра — особенно крепко ломило слева внизу; ребро сломано? Треснуто? Может быть… Лоб — пустяки, стопа — тоже, в общем, пустяки. А вот холод оказался куда менее пустячным. Трясти начало довольно скоро.
— Почитаем… комплеторий, брат?
Ведь надо же что-то делать все равно, надо оставаться собой. Кто знает, сколько дней еще. А разницы и нет, не должно ее быть. На сон грядущий — читай комплеторий, с утра читай утреню, а ночью глухой…
— Так мы читали уже… сегодня, — Антуан, с шумным вдохом боли повернув голову, возился на листьях. Две доски, для двух братьев достаточно. Сколько есть — столько и достаточно. Для святого Петра в свое время было достаточно двух бревен, для вечного сна после мучительного засыпания вниз головой, с пронзенными стопами…
— И верно. Тогда… заутреню не вспомним наизусть… тогда давай хоть предначинание… четверг сегодня… или нет, зачем предначинание без последования… Давай семь покаянных.
— Зачем? — шепот Антуана, влажный от застоявшихся в горле слез, тих до шелеста.
— Затем, что мы монашествующие. Наш долг — служить Господу, в том числе в литургии. Особенно перед тем, как… отойти к Нему.
Аймер говорит больше сам себе, чем Антуану; влажные листья пахнут смертью, но не настоящей, короткой и сверкающей, а долгой какой-то, погребением заживо. Отец Гильем Арнаут, я всегда думал, что вам повезло, но не думал, что вам повезло и в этом… Вас просто убили, пришли и убили, вы были готовы, вы, в конце концов, понимали, что творится! Куда ушел тот длинноусый человек? Почему Бермон торопил его? Как скоро их пропажу заметят деревенские — завтра ведь венчание — и подумают ли они…
— Господи, не в ярости Твоей обличай меня… …и не во гневе твоем наказывай меня…[11]
Слава Богу, и Антуан подхватил. Шепот его — насколько можно судить о шепоте — постепенно выравнивается; братья лежат рядом лицами вниз, чтобы не затекли связанные за спиной руки, лежат слепые, подбородками в сладкую листву, и уже почти поют — голос Писания уже почти действует, потому что, в конце концов, не зря поставил Господь Аймера старшим. А что они могут сделать с нами? Могут бить, могут убить даже. А более ничего.
