Анатолий Брусникин - Беллона
- Куда смотреть-то?
Вот те раз! Мой хворый индеец, оказывается, соскочил с сиденья и, хищно пригнувшись, глядел вслед девичьему выводку. Что он там мог увидеть?
Я с удивлением воззрился на удаляющихся пансионерок. Мой взгляд остановился на паре, которая замыкала шествие. Одна барышня была крупная и высокая, вторая тоненькая, пониже ростом. Вдруг, словно почувствовав мой вопросительный взор или ощутив некий сигнал, та что посубтильней, обернулась. Всего на мгновение - я едва успел увидеть заостренное к подбородку, немного удивленное лицо.
Это была Она!
Мгновение, замри. Пребудь со мною вечно. Пускай всегда, до скончания времен я вижу перед собой Ту, которой единственной принадлежу весь, без остатка. Я хотел бы, чтобы миг, когда я впервые узрел мою Диану наяву, а не в мозаичной недвижности и не в грезах, сиял предо мной и никогда не мерк. Но он не померкнет, я знаю.
Конечно, я не знал тогда ее имени. Я вообще усомнился - не примерещилось ли чудесное видение. Пансионерка отвернулась, и я подумал, что переливчатый свет ноябрьского дня сыграл со мной злую шутку.
Но Джанко пихал меня в бок, что-то желтело в его руке. Я развернул бумажку - ту самую, из дагерротипной лавки. Запись была все так же неразборчива, но заглавные буквы в адресе - «МП» - заставили меня вздрогнуть. «Морской пансион» - вот что там было написано!
- Это она? Она? - задыхаясь и не веря воскликнул я. - Она… живая? Но имя, я не могу прочесть… Что это за буква? Это «А»?
Индеец смотрел на меня сердито. Если он и помнил имя, то повторить его не мог. Толкнул меня, показал: догоняй. И приложил палец к губам: только тихо!
- За ней бечь? - пролепетал я. - А ты как же?
Тут он на меня замахнулся, и я сорвался с места. Процессия уже скрылась за углом, но я знал, куда она движется. До двухэтажного особняка, в котором помещался Морской пансион, было рукой подать. Лишь теперь я понял, зачем Джанко меня сюда привел: в это время воспитанницы обычно возвращались из церкви. На улице, где пансион, подворотен нет, не спрячешься, а здесь было удобное место для наблюдения.
Веря и не веря, я добежал до угла, осторожно выглянул.
Они стояли у крыльца пансиона, собравшись вокруг воспитательницы, которая делала какое-то объявление. Я не мог различить в этой темно-серой толпе девочку, которая показалась мне похожей на Деву. Даже мысленно я не решался выразиться определенней.
Никто на меня не смотрел. Можно было подойти поближе.
- …самостоятельно до обеда. Будьте хорошими девочками, не шалите, во всем слушайтесь Эрнестину Николаевну. - Воспитательница стояла ко мне вполоборота, я видел лишь черные пышные локоны. Голос был молодой, очень звучный и приятный (сейчас я бы сказал «мелодичный»). - Крестинская, Божко, Короленко и Спицына, вы пойдете ко мне домой, на урок музыки. Остальные - в дортуар. До скорого свидания.
- До свиданья, Агриппина Львовна! - ответили два десятка звонких голосов.
Девочки галдя и толкаясь кинулись к входу.
Подле черноволосой дамы остались четверо. Уже не строем, а вольно они пошли за своей Агриппиной Львовной в сторону Продольных улиц. Я заметался, не зная, где Она - вошла ли в дом, отправилась ли за учительницей.
В пансион все равно проникнуть было невозможно, а одна из спутниц дамы, шедшая слева, была тоненькая и невысокая. Похожа!
Некоторое время я крался сзади, терзаясь сомнениями. Девушка, которую я пожирал глазами, больше не оборачивалась.
Но слежка продолжалась недолго. На тихой улице - ее названия я не знал - перед особнячком с надстройкой (называется «мезонин») женщина и четверо пансионерок остановились. Я спрятался за дерево. Их тут было много, деревьев. По-вдоль тротуара вереницей выстроились липы, а над каменной стеной, соединявшей этот дом с соседним, нависал ветвистый дуб. Летом здесь, наверное, было хорошо, тенисто.
Пока учительница доставала из сумочки ключ и отпирала дверь, воспитанницы разговаривали меж собой. Три повернулись в мою сторону: одна аккуратненькая, с кукольным личиком, другая рослая и круглощекая, третья щупленькая и забавная, в веснушках. Лишь та, из-за которой колотилось сердце, оставалась ко мне спиной.
«Повернись, повернись!» - умолял я.
- Входите, девочки.
Брюнетка (я по-прежнему на нее не смотрел) распахнула створку. Прежде чем войти, Она наконец оглянулась - и на сей раз дала себя рассмотреть как следует. Меня она не заметила, но что-то все-таки чувствовала. В черных глазах, оглядывавших улицу, читалось недоумение или, может быть, ожидание.
Всякие сомнения отпали. Это была Она, девушка с дагерротипа. А стало быть и с мозаики. Я не перепутал бы этот пристальный взгляд ни с каким другим.
И прическа, и контур лица, и строгий рисунок маленького рта - всё совпадало.
У меня нет объяснения чуду, которое определило мою судьбу. Не знаю, как вышло, что севастопольская девочка, воспитанница Морского Пансиона, оказалась так поразительно похожа на Деву из потайной пещеры. Может быть, я просто очень сильно хотел, чтобы заколдованная красавица ожила - и обмер от первого же девичьего лица, которое напоминало настенную картину.
Забегая вперед, скажу, что, когда я после долгой отлучки вновь оказался в своей пещере, то испытал легкое разочарование. Мозаичная Дева была хуже живой Дианы. Мне даже померещилось, что изображение стало немного другим - не таким, каким я его лелеял в памяти, плавая по морю. Подозреваю, что лицо с дагерротипа наложилось на этот зрительный образ и отчасти его подменило.
Но не буду про это. Зачем обрывать одно из самых драгоценных воспоминаний моей жизни?
Когда они вошли, я подбежал к двери и прочел надпись на медной табличке:
"Агриппина Львовна ИПСИЛАНТИ"
Что делать дальше, я не знал, однако не ушел бы с этого места ни за что на свете. После случившегося волшебства я был готов допустить что угодно. Например, что дом заколдованный и что я его никогда больше не найду. Подозрение мое усилилось, когда изнутри донеслись райские звуки: кто-то заиграл на пианино - несравненно искусней, чем лейтенант Кисельников в кают-компании, и нежные голоса запели до того сладко, что наяву подобной красоты существовать никак не могло.
Чародейская музыка манила меня и притягивала. Я не мог противиться этой засасывающей силе.
Вот когда пригодилось умение карабкаться на мачты.
Одним духом влез я на ближайшую липу, с нее перепрыгнул на гребень стены.
Увидел двор с пожухшей клумбой. Чудесные звуки лились из открытого окна, но спрыгнуть вниз я не решился - меня могли заметить. К тому же мне не понравилась собачья будка подле крылечка. Она была какая-то неестественно большая. И судя по звяканью цепи, не пустая.
Но раскидистый дуб тянул ко мне свои мощные ветви, и я легко перескочил на ближайшую. Она качнулась, но выдержала.
Дальше просто. Я перебрался к самому стволу, спрятался за ним. Точка обзора была отменная, а если выражаться изящно - идеальная.
Осеннее солнце к полудню хорошо прогрело воздух. Потому-то, на мое счастье, окно и было открыто.
С дуба отлично просматривалась вся комната, освещенная мягкими лучами. Благодаря природной зоркости, усиленной возбуждением, я мог видеть всё до мелочей, но первое время, конечно, глядел только на Нее.
Она стояла ближе всего к пианино, на котором играла дама. Три остальные пансионерки расположились в ряд чуть поодаль.
Боже, какой у Нее был голос! Пела она не по-нашему, непонятно - но где сказано, что ангельские песнопения внятны человечьему уху? Хрустальной чистоты звуки трепетали и воспаряли, так что замирало сердце. Когда же напев подхватили еще три голоса - низкий, тоненький и звонкий, мне показалось, что я сейчас умру от неизъяснимого блаженства.
Но мелодия оборвалась на середине, на полпути к небу. Я чуть не взвыл от разочарования.
Женщина за роялем сказала:
- Нет-нет. Контральто, не сбиваться с октавы. А вы, Крестинская, не грассируйте так нарочито в слове «россиньоль», это получается уже не французское «эр», а малороссийское «хэ». Ну-ка, еще раз, сначала…
Я узнал ее!
Это она на дагерротипе касалась плечом моей расколдованной Девы. Я не слишком удивился и не задержал на брюнетке взгляда. Отметил лишь, что она молода и, кажется, красива. Хотя, конечно, рядом с Ней всякая другая красота меркла. Например, очень ладненькая девица в золотых кудряшках, которая как-то не так выпевала «эр», показалась мне бесцветной, две другие - вовсе уродинами.
Они спели то же самое еще раз, часто повторяя одну и ту же фразу «россиньоль-амурё» (после я узнал, что на французском она значит «влюбленные соловьи»). Однако теперь Она оперлась локотком о крышку инструмента и повернулась ко мне спиной, поэтому мелодия отчасти утратила свое очарование, и я позволил себе осмотреть гостиную.
