Владимир Акимов - Демидовы
— А ты, барын, никак напужался? — усмехнулся Кулебака. — Как тот пьяница: напьется — так до царя гребется, а проспится — свиньи боится.
В глубине аллеи показались широкие сани-розвальни, запряженные тройкой. Гремели бубенцы, слышался женский смех, визги, мужские голоса. Кулебака и Акинфий проворно встали за деревьями. За первыми санями показалась еще тройка. Они остановились напротив дома Демидовых. Чавкала под лошадиными копытами снежная жижа. Из передних саней выпрыгнул Прокопий в распахнутой собольей шубе, пьяный и растрепанный.
— Господа, п-прошу ко мне! — воскликнул он. — Екатерина Андреевна, голубушка… — Прокопий поскользнулся и упал в снежную жижу. В санях раздался дружный смех, немецкая речь мешалась с французской и русской.
— Вам почивать надобно, Прокопий Акинфыч. До завтра! Трогай!
Когда Прокопий с трудом поднялся, обе тройки уже мчались по проспекту. Издалека доносились бубенцы и веселый женский смех.
Прокопий, покачиваясь, поплелся в дом. На крыльце он опять поскользнулся и чуть не упал, но чья-то крепкая рука вовремя ноддержала его. Прокопий обернулся и увидел отца.
В кабинете, не раздеваясь, Прокопий плюхнулся в кресло, вытянул ноги в грязных сапогах.
— Доколе мне ишшо смотреть на все это? — с укоризной спросил Акинфий.
— А что, батюшка? — беспечно улыбнулся Прокопий. — У графини Брюс была асаблея… Все высшее общество… Весело, батюшка… — И Прокопий рассмеялся.
— Государю Петру не на кого было дело оставить. Оттого мучался и страдал. В родном сыне опору и надежду найти не мог… Неужто и меня участь сия ожидает? Неужто дело, которое мы с отцом начали, после смерти моей прахом пойдет.
— Почему так, батюшка? Пошто такие мысли мрачные? — продолжал пьяно улыбаться Прокопий.
— Потому, что сын мой в кабацкого гуляку превратился! — повысил голос Акинфий. — И умом не вышел, и удалью никого не удивил!
— Батюшка… — начал было Прокопий, но Акинфий гневно перебил:
— Замолчь, когда отец говорит! Больно мне видеть, что род наш демидовский кончится. А пуще того — заводы, рудники, дело железное захиреет, прахом пойдет. Для чего тогда жизнь прожита? Для чего всем пожертвовал? Любовью… Радостями земными… — Акинфий бормотал все тише и обреченнее. — Что после меня останется? Сын — самодур да пьяница? Деньги? Неужто для того стоило на свет божий рождаться?
Офицеры — преображенцы и измайловцы — шли по длинной дворцовой анфиладе. Впереди Нефедов и Оболенский, в левой руке капитана подаренный Демидовым пистолет Петра Первого.
Перед небольшой залой их пытались задержать несколько офицеров-измайловцев во главе с братом Бирона.
— Назад! Клятвопреступники! Сложить оружие!
Загремели выстрелы. Пороховой дым окутал анфиладу. Падали люди, в дыму слышались крики и стоны. Зазвенели обнаженные шпаги.
— Вперед, ребята! — кричал капитан Нефедов. — Долой временщика Бирона!
Гулко барабанили по драгоценному паркету солдатские сапоги.
Скончавшаяся императрица Анна Иоановна лежала на столе в большой зале, прикрытая черным парчовым покрывалом. И громадные золоченые люстры были покрыты черным, и окна. Горело множество свечей. Замер почетный караул. Тускло поблескивали стволы ружей, навалом громоздившиеся в углу.
На мгновение офицеры и солдаты задержали шаги. Караул не шевельнулся. Они медленно пересекли залу и вновь побежали, топоча по паркету.
— Вот его спальня! — указал поручик Оболенский, и все остановились у высокой двери. Нефедов подергал ручку.
— Ломай, ребята!
В дверь забухали приклады ружей. Навалились плечами. Хрустнуло, подалось… С грохотом упала дверь и вместе с ней несколько солдат. Раздался дружный смех. Задние напирали на передних, тянули шеи, чтобы увидеть, что там внутри, в спальне.
Бирон стоял у кровати на черном ковре, расшитом золотыми каплями, в длинной рубашке и колпаке и закрывался подушкой.
— Собирайся, герцог! — улыбаясь, проговорил Нефедов. — Досыпать в Сибири будешь! Живо!
А у дверей все еще хохотали солдаты, растянувшиеся на полу. На них показывали пальцами товарищи и заливались громким хохотом.
Акинфий не стал посылать гонца, чтобы известить о своем прибытии в Невьянск. Уже близок конец пути. Возок покачивался, скрипел на ухабистой, скованной морозом дороге. Акинфий сидел, забившись в угол, и все думал невеселую думу. Рядом с возком четыре всадника — охрана, верные демидовские стражники.
Неожиданно впереди послышались крики и выстрелы, потом звон сабель. Акинфий выглянул из возка и увидел, что его четверых стражников окружила толпа конных мужиков, страхолюдных, в драных тулупах, перепоясанных кушаками и сыромятными ремнями. Схватка была короткой. Попадали с седел порубанные стражники. Кучер, пав на колени, молил о пощаде:
— Православные, меня-то за что? Ить я с рождения мухи не обидел!
Акинфий выдернул из-за пояса пистолет, другом рукой вытянул из серебряных ножен кривой татарский нож.
А к возку уже подъезжал не спеша светлобородый всадник в черном полушубке. Улыбался, саблей поигрывал:
— Никак сам Акинфий Никитич попались. Славно, славно…
Акинфий признал в нем Платона, мужа покойной Марьи.
— Ну, вылазь, Акинфий Никитич, чего хорониться-то? Вы, ребята, его не троньте. Нам мало-мало потолковать надобно. Ты брось пистолетишко-то, Акинфий Никитич, бро-ось, ни к чему он тебе теперь. —
Платон усмехнулся, но ухмылка получилась у него страшноватой.
Акинфий бросил на землю нож и пистолет.
А Платон направил лощадь вперед, кивком предложив Акинфию следовать за ним. И Акинфий послушно пошел, опустив голову, чувствуя на спине лютые взгляды мужиков. Наконец Платон остановил лощадь, и Акинфий остановился, взглянув в глаза Платону:
— Разбойничаешь, стало быть? Ну что ж, дорогу каждый сам себе. выбирает. Только знай, Платон, в смерти Марьи на мне вины нет… Я ее сам любил… больше жизни…
Платон только презрительно усмехнулся…
— За Марьюшку мы с тобой посчитались…
— Не понял, — взрогнул от недоброго предчувствия Акинфий.
— Приедешь в Невьянск, поймешь… А за все остальное мы с тобой ишшо сочтемся. Придет время! — нахмурился Платон. — Когда весь люд работный, все сирые и обездоленные супротив бар и душегубов-заводчиков подымутся, — тады за все посчитаемся! — Платон чуть приподнял руку с саблей. — А теперя — бог с тобой, живи. Коли тебя Марья любила, не могу тебя жизни лишить… Живи покудова!
Платон развернул лошадь, ударил ее плашмя саблей по крупу и поскакал по лесной дороге. На скаку что-то крикнул мужикам, и те, развернув коней, устремились за ним. На пустой дороге остались возок, очумевший от радости кучер и Акинфий, стоящий с опущенной головой.
Когда Акинфий подъехал к Невьянску, вновь раздались беспорядочные ружейные выстрелы. Установленные на заводской плотине пушки изрыгнули огонь, и звездные фейерверки затрещали в блеклом утреннем небе.
— Эй, малый, стой! — окликнул Акинфий пробегавшего мимо растрепанного парня. — Чего стряслось-то?
— Тю-у, барин! — обомлел тот, приглядевшись.
— Чего стрельбу подняли, рассукины дети? Ай, беда какая?
— Праздник, Акинфий Никитич! — улыбался во всю рожу парень. — Новая домнушка первую плавку дала! — И он помчался к заводу с криком: — Демидов приехал!
Заводской люд валил на улицу, что-то кричали, подбрасывали вверх шапки, кланялись в пояс. У Акинфия на глазах выступили слезы. Он остановил возок и пошел пешком.
…У заново отстроенного дома-дворца, с кованым железным флюгером над крышей, многочисленные домочадцы кланялись хозяину в пояс, подносили на вышитом рушнике хлеб-соль. Малиново перезванивались колокола в церкви. Акинфий шарил по толпе глазами и не находил Евдокии. Вопросительно глянул на приказчика Крота. Тот заморгал в страхе, вдруг рухнул на колени, стал что-то говорить торопливо, оправдываясь. Померкло, потускнело солнце, омрачилась радость возвращения. Акинфий повернулся, ссутулившись, побрел прочь от дома. Видио, не устала судьба бить его наотмашь, отнимать последнее.
…В сопровождении того же Крота он прискакал к старой, почерневшей часовне на высоком, обрывистом берегу. Выросло, расширилось кладбище за эти годы позади часовни.
«Раба Божiя Евдокiя» — выбиты буквы на черной чугунной доске, а рядом, в двух шагах, еще могила и еще одна тяжелая плита: «Раба Божiя Mapiя…»
Только сейчас Акинфий осознал, что сжимает в руке тяжелую золотую фигурку божка. Как его тогда отговаривал друг Пантелей! Будь оно проклято, кровавое злато-серебро! Акинфий замахнулся, хотел было швырнуть божка с обрыва в реку. За его спиной, словно тень, выросла фигура Крота.
— Я дюжину стражников отрядил, Акинфий Никитич. Его превосходительство Татищева в Екатеринбурге упредил, чтоб отряд солдат выслали…
