Валентин Рыбин - Семь песков Хорезма
Сергей слез с коня, поздоровался с Кара-келем и Егором за руку, с остальными кивком. Спросил слова ради:
— Все ли в порядке, Егор? Войлока взяли?
— Какие войлока? — не понял Саврасов.
— Ах ты, он не знает какие, — рассердился Сергей. — Не тебе ли я наказывал изрезать одну кибитку на колеса.
— Ох ты, мать честная! — спохватился Егор,— Ей богу, упустил совсем из виду!
— Ну так на горбу будешь тащить орудия, кость тебе в горло!
— Ай, ничего, — сплюнув, успокоил Кара-кель. — В Питняке или Хазараспе найдем войлок. На, покури немного.
Сергей поморщился, но взял кальян и затянулся разок-другой, присев рядом на траву
Вот уже солнце взошло, зазолотились верхушки тополей и крыши домов, но хан не спешил к своему войску Лишь когда оно поднялось высоко над крышами, тогда по растянувшемуся на целый фарсах ханскому войску прокатился волной гул, и все смолкли: это значило— Алакули-хан выехал из дворца и сейчас займет свое место в походном строю
Шествие началось после того, как луженые глотки глашатаев объявили о походе Вновь заревели трубы, и в их грохот вплелось тяжкое шествие многотысячной армии. Топот сапог и чарыков, цокот конских подков, скрежет колес — все слилось воедино В коротких пау зах громовых раскатов труб было слышно, как заливис то звенели сурнаи и гремели дойры рассыпая серебряный звон от сотрясения множества подвешенных к ним колец. Войско шло вдоль канала Палван-ата По его берегам стояли тысячи хивинцев, в почтении склонив головы и украдкой поглядывая, где же сам маградит Аллакули-хан?!
Хан находился в самой середине войска. Прогарцевали разряженные всадники с булавами, проехали бии и ясаулы, и вот, наконец, потянулись ханские кареты, украшенные серебром и золотом За ними засверкал бриллиантами и золотыми доспехами восседавший на белом арабском скакуне Аллакули-хан в густо-желтом халате и каракулевой шапке.
Он ехал медленно впереди высших сановников, среди которых были Кутбеддин-ходжа, Ниязбаши-бий и другие. За Хазараспом они займут место во главе боевых сотен, а пока составляли свиту повелителя...
Войско уходило все дальше и дальше от стен Хивы, все выше поднималась дорожная пыль, заслоняя горизонт и желтый диск солнца. Впереди простирались сотни фарсахов по Семи пескам Хорезма, по предгорьям Турк-мено-Хорасанских гор, по долинам Персии...
После привала в Хазараспе войско приняло привычный походный порядок. Аллакули-хан снял роскошные одежды и облачился в простой халат. Следуя его примеру, переоделись и все командующие. Бии и ясаулы заняли места впереди своих подразделений. А еще череа день, за Питняком, когда вошли в пески, нарушился и этот порядок. И одним из первых нарушил его сердар Рузмамед. Оставив свою сотню джигитов на попечение помощника, он нагнал пушкарей и весь день ехал в Сергеем и Кара-келем. Вскоре к пушкарям присоединились сыновья знатных сановников во главе с Рахимкули-торе. На привалах он ставил свой большой шатер, и слуги несли самые изысканные блюда. Из шатра неслись веселые голоса и смех. Стариков-биев это корежило. «Глупая молодежь не знает меры», — ворчали они. Больше других возмущался шейх-уль-ислам Кутбеддин-ходжа, и однажды подъехал к пушкарям. Начал о Рузмамеда:
— Это ты возглавляешь ашакских джигитов?
— Да, это мы, — подтвердил Рузмамед. И видя, как наливаются злобой глаза Кутбеддина, встревожился: — Ва алла, неужели что-то случилось?
— Пока ничего, но если ты будешь все время торчать у пушкарей, то твои джигиты забудут кто у них юз баши!
— Ай, не забудут. Они хорошо меня знают,— в тон шейх-уль-исламу заговорил Рузмамед, и лицо его, узкое, продолговатое, с раскосыми, рысьими глазами, посуровело.
— Повелеваю тебе, юз-баши, ехать со своими джиги тами! — выкрикнул Кутбеддин-ходжа,
— Ай, пообедаю, потом поеду...
— Что ты привязался к сердару, шейх, — не выдержал Сергей. — Чем он тебе досадил? Ты и со мной, и с Егором вон, и Васильком ни за что, ни про что обошелся как с собаками.
— Собаки вы и есть...
— Пошел вон, кость бы тебе в горло! — разразился бранью Сергей. — Спасу от тебя нет.
Шейх-уль-ислам хмыкнул, остановил коня и застыл в оцепенении — так подействовала на него брань пушкаря. Войско шло берегом Амударьи, а оскорбленный Кутбеддин стоял в стороне, пока не дождался золоченой ханской кареты, запряженной шестеркой серых лошадей. Увидев духовника недовольным и озабочен ным, Аллакули-хан пригласил его в карету. Кутбеддин-ходжа слез с коня, бросил поводья одному из слуг и, усаживаясь рядом с ханом, жалостливо сказал:
— Повелитель, до врага еще десять дней пути, но мне уже нанес удар твой невоспитанный топчи. Он обругал меня грязными словами, по-русски. Если и дальше так будет, то не пришлось бы мне раньше, чем мы войдем в Хорасан, вступить в войну с русскими пушкарями.
Хан вежливо улыбнулся:
— Кути-ходжа, ты давно уже вступил в войну с ними. Ты успел бросить их в зиндан и, говорят, чуть было не отправил в царство мертвых.
— Вы как всегда шутите, повелитель, — с той же обидой отозвался шейх-уль-ислам — Они достойны самой жестокой смерти, и только мастерство спасает их.
— Да, мой Кути, их спасает мастерство, — согласился хан — У них золотые руки, а золотом не разбрасываются... Ты стареешь, мой Кути... Нельзя простолюдинам показывать свою слабость. Шутку надо убивать шуткой, дерзкое слово —таким же дерзким словом, Поезжай, посмейся над пушкарями, иначе твои воины, глядя на тебя, поссорятся с урусами, а это нежелательно. Нельзя воевать в собственном стане, когда идешь сокрушать стан извечного врага.
— Да, это так, — согласился шейх-уль-ислам.— Вы, мой повелитель, как всегда, мудры, а сердце ваше пере полнено избытком щедрости. Поистине, все пыль и прах перед величием Хорезма. И мы не только сохраним это величие, но и приумножим его.
Аллакули-хан благосклонно кивнул и огладил бороду.
— У нас не должно быть места мелким ссорам и обидам. Обрати свою ссору с пушкарем в шутку. Поезжай и скажи Сергею, что я отныне буду звать его «Кость в горло». — Хан рассмеялся мелким заливистым смехом и развеселил своей выдумкой ходжу. Не переставая смеяться, шейх-уль-ислам сел на коня и поскакал вперед.
Войско шло по узкой береговой полосе между рекой и песчаными барханами. Справа, насколько видел глаз, простирались Семь песков Хорезма: тамариск, саксауловые заросли, белые, словно покрытые саваном, солончаковые такыры, и ни одной живой души вокруг. Единственно, кто мог бы встретиться хивинцам в пути, — чабаны с отарами. Но, зная хищный норов хивинских вояк, пастухи давно угнали овец подальше от Амударьи. Напрасно то один, то другой юз-баши отправляли своих джигитов в пески, за баранами. Приходилось довольствоваться тем, что взяли в поход с собой, и еще тем, что добывали в богатых дичью амударьинских тугаях. Войско одолевало по шесть-семь фарсахов в день, останавливаясь на ночлег в прибрежных кишлаках. Едва Аллакули-хагн отдавал приказание ставить шатры, в речные дженгели отправлялись охотники. Иногда выезжал поохотиться и сам хан. Гремели в тугаях выстрелы, гомонила над рекой пернатая дичь. Ночью в лагере горели костры, пахло жареным мясом. На запах сбегались гиены и шакалы.
После двухнедельного пути, сделав остановки на Мургабе и реке Герируд, (Герируд — старое название реки хеджей.) хивинские войска пересекли Туркмено-Хорасанские горы западнее Серахса и устремились к Мешхеду. Аллакули-хан не стал останавливаться у древней серахской крепости. Лазутчики, ехавшие впереди войска, доложили хану, что персидский принц Аббас-Мирза внезапно, из-за болезни, покинул Серахс и по дороге в Тегеран отдал Аллаху душу. Персидская армия с воплем, под траурные знамена покинула не только Серахс, но и все селения Хорасана.
Аллакули-хан, видя, что никаких препятствий для него теперь не существует, вел войско через горы, не опасаясь никого. Все бежало прочь — люди и звери — при приближении грозных хивинских всадников с хвос татыми бунчуками на пиках, в косматых папахах, синих и красных курте под чапанами и халатами. Подойдя к стенам Мешхеда, Аллакули-хан приказал приготовить к бою пушки. Артиллеристы загнали в стволы ядра, зажгли запальники, чтобы по первому мановению магра дита открыть огонь, но распахнулись ворота города й несколько сотен всадников с Камран-мирзою во главе направились к шатрам хивинцев.
Аллакули-хан встретил своего союзника сдержанно, Камран-Мирза, льстя хивинскому владыке сладкими речами, беспрестанно кланялся, отчего его черный бурнус развевался и взмахивал, словно большая птица крыльями. Подкатила белая, с золотыми разводами и львиными пастями, карета. Хана пригласили в нее. Коляска направилась в город, и несколько сотен всадников поскакали за ней.
Во дворце повелителя Хивы ожидал пышный прием, Сановники в бархатных и парчовых одеждах встречали его в роскошной зале. Среди персов и афганцев Аллакули-хан узрел и европейские лица. «Откуда эти инглизы? — озабоченно подумал он. — Из Тегерана или из Индии?» Любопытство его вскоре было удовлетворено. Камран-Мирза, когда гости и сановники сели за низкие столики, уставленные блюдами с фруктами и графинами с щербетом, начал представлять господ. Одним из первых был назван представитель Ост-Индской компании сэр Макниль, худощавый господин с узким лицом, обрамленным бакенбардами. Здороваясь кивком головы с ханом, англичанин поднес к глазам лорнет и назвал себя. При этом он сдунул в рукава темно-зеленого камзола невидимую главу пушинку и нахмурился. Второй британец — сэр Бернс, был представителем этой же компании. Он назвал себя путешественником и человеком торговой фирмы, чем сразу заинтересовал хивинского хана.
