Грегор Самаров - Адъютант императрицы
— Выпей, это укрепит тебя и успокоит.
Пугачев, ни минуты не колеблясь, приложил бутылку ко рту и сделал из нее порядочный глоток. Затем он глубоко вздохнул, на его бледном, искаженном лице появилось выражение удовольствия, и он усталым голосом проговорил:
— И точно, батюшка!.. Вы не можете принести мне ничего дурного, так как напиток ваш недурен. Говорите, что вы в состоянии сказать, чтобы утешить в этом несчастье мою душу.
— Почему ты здесь, почему ты арестован? — спросил монах.
— Почему я арестован? — воскликнул Пугачев, внезапно вскакивая с места и уставившись на монаха вновь загоревшимся ненавистью и яростью взором. — Я арестован потому, что тосковал по родине, потому что нуждался в свободе, потому что осмелился просить этой свободы, и вот поэтому я осужден истомиться и сгнить в этой тюрьме. Клянусь Господом Богом, лучшим утешением, которое вы могли бы мне дать, была бы смерть! Быть может, вы намеревались дать мне это утешение? Не подмешали ли вы яд в свой напиток?.. Огнем он течет по моим жилам!..
— Не из‑за того ты здесь, Емельян, — возразил монах.
— Не из‑за того? — переспросил казак. — Из‑за чего же?
— Благодаря своему лицу, слышишь? Благодаря своему лицу. Разве ты никогда ничего не замечал в своем лице? Разве тебе никто никогда не говорил, что особенного в твоем лице?
Пугачев в упор уставился взглядом на монаха.
— Подумай хорошенько, — сказал последний, — ты был на службе при великой императрице Елизавете Петровне, при императоре Петре Федоровиче…
— Петре Федоровиче! — воскликнул Пугачев, по–видимому роясь в своих воспоминаниях. — Да, да, батюшка! Что‑то такое блеснуло у меня из прошлого. Дело было под Бендерами, когда мы осаждали эту крепость; раз как‑то остановился возле меня офицер генерала Панина и сказал другому, сопровождавшему его: «Взгляни на этого казака; если бы император Петр Федорович не был мертв, я поклялся бы Богом в том, что это он живой стоит здесь предо мною». — «В самом деле, это бросается в глаза», — сказал другой офицер, и оба прошли мимо. Я скоро позабыл об этом; я только помню о том, что тогда сильно перепугался, так как ведь не может принести счастье сходство с бедным императором Петром Федоровичем, который…
Пугачев запнулся и боязливо посмотрел на монаха.
— Который, — произнес последний, заканчивая слова казака, — был свергнут с престола своею супругой, чужестранку, не имеющей ничего общего со святой Русью и носящей теперь его корону.
— Он мертв, — сказал Пугачев и перекрестился, — упокой, Господи, его душу.
— Он мертв, — сказал монах, тяжело опустя свою руку на плечо Пугачева, — он мертв, говоришь ты, и все же ты мне рассказал, что тот офицер при взгляде на твое лицо подумал, что видит его; но и я сам признаю в твоем лице черты императора Петра Федоровича.
— Я вас не понимаю, батюшка, — дрожа, проговорил Пугачев, — у меня голова идет кругом от ваших слов, насколько я могу припомнить свое детство, я всегда был Емелькою, только Емелькою Пугачевым, родившимся на берегах тихого Дона.
— Есть страшные искусства, — сказал монах, — изученные теми, кто заложил свою душу адским силам преисподней; существуют козни, которые приводят в замешательство наш ум и вызывают в нем ложные, обманчивые представления, эти последние будят в нас воспоминание о таких вещах, которых никогда не было, и умерщвляют воспоминания о том, что было в действительности.
— Я не понимаю вас, я не понимаю вас, батюшка, — испуганно повторял Пугачев.
— Царь Петр Федорович умер, — сказал монах, — потому что его супруге захотелось возложить на свою голову российскую корону. Ну, а если бы та, которая теперь называется императрицей, — продолжал монах, — тем не менее дрогнула и отступила перед превосходящим всякую меру желанием или если бы те, кто были ее орудием, не осмелились пролить священную царскую кровь, то…
— О, батюшка, батюшка, — падая на колени и вздымая к нему руки, произнес Пугачев, — батюшка, что вы сказали? О, если бы это было возможно, то…
— Ты слышал же, что сказал тот офицер? — спросил монах. — Если бы император Петр Федорович не был мертв, — сказал он, — то ведь этот офицер был бы готов в твоем образе видеть его перед собою. И вот если император Петр Федорович не умер, если его воспоминания расстроены, если его ум ослеплен безумием, то не существует на свете Емельяна Пугачева, то жив еще император и в состоянии еще мстить за совершенное беззаконие и повести к победе вечно живое право… Подумай как следует над этим! Собери всю свою волю! Проникни, насколько можешь, в свои воспоминания. Разве ты уверен, вполне уверен, что родился и вырос на берегах Дона, что ты всегда был Емельяном Пугачевым?
Пугачев сжал руками свою пылающую голову.
— Батюшка, батюшка! — воскликнул он. — Все крутится в моей голове… Я уже не проникаю ясно в свою память… Все сбилось в ней…
— Это сказывается действие того питья, которое приготовили адские духи для злоумышленников, давших его тебе, но зато я ясно вижу твое лицо, изменить черты которого не было в их власти, и я говорю тебе, что ты — Петр Федорович, позорно преданный, лишенный престола царь; ты призван спасти Русь, ты призван к мести, к совершению правосудия… Приветствую тебя, Петр Федорович! Тебе принадлежит будущее… В твоей голове снова оживут воспоминания, как только священная корона коснется ее в Московском Кремле.
Пугачев, словно пьяный, неверными шагами ходил взад и вперед по узкому помещению, затем снова упал на колени перед монахом, умоляюще схватил его руки и воскликнул:
— Батюшка, батюшка, не обманывайте меня, не вливайте отравляющей мечты в мою душу! Пробуждение от подобного сна искупается смертью!
— Сном было твое настоящее существование, — сказал монах. — Пробудись к действительности, Петр Федорович, внук великого царя Петра Алексеевича, владыка и повелитель святой Руси!
Пугачев опустился на пол, стукнулся лбом в поклоне и минуту оставался лежать неподвижно.
— А если это так, батюшка, — воскликнул он затем, вдруг снова выпрямляясь и устремив на монаха свой дикий взор, — то разве я не заключен в эти стены, разве не стоят здесь часовые, разве я не погребен навеки? Быть может, за теми дверями меня ждут кинжал и яд…
— Будь спокоен, — сказал монах, — разве я пришел бы к тебе и раскрыл бы тебе тайну, мрак которой будет просветляться все больше и больше, чем ближе будешь ты к коронованию в святой Москве, перед чем не устоять никаким адским чарам? Разве я сделал бы это, если бы не было в моей власти раскрыть двери тюрьмы и возвратить тебе свободу?
— Батюшка, батюшка, — воскликнул Пугачев, — кто же вы? Не посланы ли вы самим Небом, раз в ваших руках находится подобная власть?
— Я послан судьбою, — возразил монах, — и от твоей воли, от твоего мужества, от твоей силы будет зависеть исполнить решение судьбы, возвестить о котором я явился к тебе; сегодня еще тебе будет возвращена свобода и ты безопасно возвратишься в страну сильных и смелых людей, в ту сторону, которую, охваченный безумием, ты до сих пор считал своею родиной. Как только ты прибудешь туда, возвести о своей тайне… возвести, что не умер царь Петр Федорович, что он ожил в тебе, чтобы мстить и карать… Возвести об этом на благо России…
— Неужели это правда, неужели это возможно, неужели со мной может произойти столь неслыханное превращение? — воскликнул Пугачев. — Да, — продолжал он, гордо выпрямляясь и расправляя руки, — да, я чувствую, что это — истина; память еще не возвращается моему помутневшему рассудку, но я чувствую, как течет в моих жилах старая царская кровь, как напрягаются мои мускулы, как растет моя сила, подобно могучему дубу… Да, это я… я Петр Федорович, царь, мститель, освободитель! — Но вдруг он побледнел и его руки беспомощно опустились. — А моя Ксения? — болезненным, жалобным стоном вырвалось у него. — Что будет с моей нежной красавицей?
— С твоей Ксенией? — спросил монах. — Кто это? Что это значит?
— Батюшка, — ответил Пугачев с болью в голосе, — это самая красивая девушка на Яике. Если бы на моей голове была царская корона, я отдал бы ее за Ксению.
— К чему? — спросил монах. — Разве великий император Петр Алексеевич не подал руки безвестной девушке? Добейся престола, для которого ты рожден, и от твоей воли будет зависеть, возвысить до себя Ксению и короновать ее царскою короною, как великий царь Петр Алексеевич короновал Екатерину!
— Батюшка! — воскликнул Пугачев. — Какое сияние наполняет этот мрачный каземат, в котором я уже было потерял всякую надежду!.. Моя Ксения — императрица! Право слово, нет на Руси достойнее ее главы для царского венца: блеск ее волос краше блеска золота.
— Ну, за дело! — сказал монах. — Теперь я пойду; не давай согнуться своей воле и помутиться разуму, в который теперь снова запали первые искры света.