Петр Сажин - Севастопольская хроника
Безногий подкатил на тележке. Остановившись у железного трапа, он отстегнул ремень и что-то сказал. Один из друзей его нагнулся, взял тележку, а безногий облапил железные поручни купального трапа, подтянулся.
– Тебе помочь, Толя? – спросил второй.
Безногий мотнул отрицательно головой и с криком «полундра» бомбой приводнился.
Пляж заволновался. Кто-то с тревогой сказал: «Что же он сделал? Тут же глубоко!»
– Не волнуйтесь, – подняв руку, сказал тот, кто брал тележку, – он до войны бухту без отдыха переплывал.
Ему возразили: «То до войны!.. И у него небось эти, – показал возражавший на ноги, – копыта на месте были». Спор прекратился. В этот миг у буев, ограждающих акваторию, отведенную купальщикам городского пляжа, вынырнул безногий, отфыркиваясь и крутясь по-дельфиньи, вышел из зоны и поплыл размашистыми саженками.
Я подумал, что этого ему не нужно было делать – за буями сновали катера и паромы, курсировавшие от Артиллерийской бухты на Северную сторону, на Учкуевский пляж и в бухту Омега.
Однако тревога моя оказалась напрасной – безногий в воде чувствовал себя свободно: он выпрыгивал из воды, ложился и подолгу отдыхал, нырял.
Я не видел, как он закончил плавание. Тут от Хрустальной бухты появился красный катер. Он несся в сторону пляжа. За ним, на буксире, высекая фонтан брызг, на водных лыжах мчался загорелый до шоколадного цвета спортсмен, своим классическим сложением напоминавший гениальные творения Поликлета.
Солнце было в зените, все предметы в бухте как бы зависали в серебристо-сиреневой дымке, никли и словно бы растворялись. Вскоре и лыжник, буксируемый красным катером, растаял!
Мне нужно было уходить: в Музее Черноморского флота меня ждали материалы из фондов. Они выдавались ненадолго, и притом с обязательной распиской в учетном журнальчике заведующей фондами.
Вся эта процедура была для меня очень неудобной, то есть, вернее, я был уж очень зависим от нее. Поэтому не мог дождаться, когда выйдет из воды безногий, чтобы познакомиться с ним и узнать его одиссею…
Через три часа я возвратился – ни безногого, ни его друзей. Да и пляж был почти пуст, и море как-то поблекло, как будто выгорело на солнце, и небо выглядело словно бы стираным.
Я присел на скамью.
Теперь, когда я лишился возможности узнать, кто этот человек, мне казалось, что много потерял. Так много, что трудно будет жить до тех пор, нока я не узнаю, кто он.
В самом деле, кто же он?
Щедрые седые пряди на голове обманчивы: ему немногим более сорока. Стало быть, четверть века тому назад, когда началась страшная война с фашизмом, у него и ноги были, и волос вился и блестел и без этой седой пороши. Не очень трудно представить себе его таким же, как эти коричневые от загара мальчики, – да, он выглядит красивым, стройным и сильным – слабых на флот не берут!
Значит, и он был какой-то частью молодежной проблемы того времени?
Его, как и многих других, «песочили» за то-то и то-то, что он делал (а может быть, и понимал) не так, как «нужно».
Может быть, кто-нибудь был несказанно рад, что его забрили на флот: «Там ему мозги вправят, там из него человека сделают!»
Все-таки интересное дело, думал я, глядя на то, как постепенно пустел пляж, – охотникам за солнцем или надоело лежать тут, или, как говорится, солнце уже не клевало, – мы ругаем молодежь, ворчим на нее, тычем носом то в одно, то в другое, а что же она? Что сама молодежь?
Она – это солдаты, которые стоят на защите государства.
Она – это промышленные рабочие.
Молодежь водит самолеты, поезда, корабли.
Молодежь – это строители, рабочие науки, открыватели, землепроходцы.
Молодежь добывает золото в мерзлотных землях Чукотки и в жарких пустынях Средней Азии и то золото, что венчает искусство на международных конкурсах.
Я понимаю, что не надо забывать о том, что ко всем победам готовим молодежь мы, занудные наставники, педагоги, командиры и отцы. Но это, как говорят в армии, нам «положено». Не положено лишь злоупотреблять своей властью возраста и опыта.
Однако кто же он, этот безногий? И где, при каких обстоятельствах, говоря следственным языком, он остался без обеих ног? Кто он и что представляет из себя сейчас?
С виду он совсем не похож на тех братишек, которые после несчастья пошли по линии наименьшего сопротивления.
Подкатит такой несчастненький к бойкому, людному месту – и бац заношенную мичманку на асфальт и ну гнусавить. Соберет на чекушку, ссыплет «выручку» в карман, и айда к Коле или к Марусе, где его знают как облупленного… Нет! Этот не похож на забулдыгу! В нем каждый сантиметр кожи наполнен гордым матросским духом; он скорее умрет, чем решится кинуть шапку на асфальт!
Но кто же он?
Вчера я долго и напрасно ждал его на набережной. Несколько раз вставал со скамейки и собирался уходить в гостиницу. И не ушел лишь потому, что во мне еще жила надежда, а потом и погода изменилась.
Когда я пришел из фондового отдела Музея Черноморского флота, море было блеклое и смиренное с виду, как старый монах, наложивший на себя тяжкую схиму. И небо совсем не по меридиану.
Я был уже готов уйти в гостиницу, но тут на скамейку подсел мужчина отставного возраста, морщинистый, жилистый, с горбатым носом, впалыми щеками, слегка порезанными в бритье. Он со смаком курил и выпускал через ноздри дым. Это было интересно. Но еще более интересной оказалась девочка лет пяти, которую он посадил на колени. Она непрерывно лепетала и была до неправдоподобия похожа на ту мордочку, которую рисуют на обертках детского шоколада: белые, как лен, пышные волосы, красные щечки, вишневые губки и глаза – две смородинки.
Она спрашивала мужчину о фантастических вещах.
– Деда, деда, – тараторила она, – а ветер спит?
– Совершеннейшая чепуха! – низким, с прохрипом голосом курильщика отвечал дед. – Конечно нет!
– А море?
– И море не спит.
– А почему?
– Потому что море – это море!
Болтая ножонками, она настойчиво хотела узнать, кто, кроме людей и зверюшек, спит.
– А корабль спит?
– Чепуху ты говоришь! И корабль не спит!
– Почему?
…Поднялся лихой ветер. Он озорно прошелся по деревьям Приморского парка, затем выскочил на воду и сначала погонял змейки на ее глади, а потом пошел гармошки делать.
Дед встал со скамейки. Девочка не хотела идти, ей хотелось к воде, а дед стал объяснять ей, что надо зайти в булочную, а оттуда «прямым рейсом» домой, иначе бабаня «стружку снимет». Я понял, что в этой семье «на мостике» стоит не дед, а бабаня.
Меж тем ветер начал присвистывать, и я не заметил, как тучи, словно стадо овец, подгоняемое бичом пастуха, свалились к горизонту. И сразу и небо засветилось, и море заулыбалось, и солнце повеселело.
Хорошо стало, и я решил не торопиться домой, а отдаться блаженной лености и поглазеть на море, подышать свежим морским воздухом, подумать, помечтать, и чем черт не шутит, может быть, и придет сюда тот – безногий?
Солнце в закате дня горело ярким малиновым цветом с голубоватой поволокой, как на картинах Рериха.
Потом оно потемнело, пригнулось к горизонту и пошло подмигивать красным зрачком и вскоре зашло в тот удивительный мир, который, несмотря на последние открытия космонавтов и ученых-космологов, все еще будит в наших сердцах какой-то мистический трепет, как ураган и землетрясение.
С заходом солнца набережную облепили рыбаки, в малиновой россыпи света они впечатывались в фон неба черными силуэтами.
На рейде зажглись сигнальные и опознавательные огни. Белым жемчугом вспыхнули фонари на Приморском бульваре.
У последней мили
В гостинице меня ждал пригласительный билет Комитета ветеранов гвардейского эсминца «Сообразительный» на торжественное заседание по случаю двадцатипятилетия со дня присвоения гвардейского звания.
Торжественное заседание вечером в Матросском клубе, а перед этим прогулка на военном катере по Северной бухте с осмотром мест стоянок «Сообразительного» во время обороны Севастополя в 1941–1942 годах и прощание с кораблем.
Прощание носило более символический характер, нежели то, что мы подразумеваем под этим обрядом.
Когда я подошел к Графской пристани, там стояло уже десятка три ветеранов. Они были в гражданском платье и выглядели как рабочие и колхозники; у некоторых рельефно обозначились животики и на голове видны были залысины, а уж так ли давно каждый из них был бравым матросом! Ветераны держались возле седого, плотного, щедро украшенного золотым шитьем контр-адмирала.
Я не узнал в нем бывшего командира «Сообразительного» Сергея Степановича Воркова, который запал мне в память худым, умученным капитан-лейтенантом, с вислыми белесыми усами и всегда на чем-то сосредоточенными глазами.
Я попал к нему на корабль весной 1942 года. Должен: сказать, что он был не очень гостеприимен, хотя я поднялся по сходне на борт «Сообразительного» не в качестве экскурсанта, а по поручению редакции.
