Виктор Шкловский - Повесть о художнике Федотове
У Федотова при посторонних разговаривали о перспективе, о том, надо ли ее изучать по книге Дюрера или по книге профессора Васильева.
Когда посторонних не было, говорили о русской литературе.
За десять лет русская литература выросла так, как живопись не изменилась и за сто лет.
Мало что изменилось в Финляндском полку: там время обозначалось сменой формы. Ввели на офицерских фуражках кокарду, да нестроевые солдаты получили фуражки из серого сукна.
Изменились зато требования в искусстве.
Говорили о том, что старое искусство позволяло изображать все что угодно, но только предписывало при этом так прикрашивать натуру, чтобы не было никакой возможности узнать, что вы хотите изобразить.
Приходили молодые писатели – поэт Плещеев, молодой Федор Достоевский в бедном сюртуке и ослепительно чистом белье и многопишущий, суетливо работающий Владимир Рафаилович Зотов.
Говорили о темах: Будаков пишет о петербургских бедняках, Толбин собирается писать про ямщиков, а Григорович и Тургенев пишут о деревне.
Зотов много рассказывал про молодого водевилиста и поэта Николая Алексеевича Некрасова, горького бедняка, который выбивался в литературу и в ней уже показал голос, ни на чей не похожий. Некрасов писал[36]:
Цепями с модой скованный,
Изменчив человек.
Настал иллюстрированный
В литературе век.
В иллюстрациях часто хотели изобразить то, что не позволяла цензура сказать словом.
Готовился альманах. Достали деньги, выбирали заглавие: «Зубоскал» или «Вечером вместо преферанса»? Название должно быть самым незначащим: всякое настоящее слово нужно говорить как будто мельком.
Агины, Федотов делали рисунки к Гоголю, к Достоевскому, Вернадский резал на дереве клише.
Спорили об ассоциациях, о том, что можно изменить жизнь, если работать группами, Федотов считал, что надо освободить искусство от заказчика, от необходимости расписывать соборы и делать портреты. Он предлагал собирать деньги по подписке и деньги эти передавать от имени общества талантливым художникам, а имена подписчиков печатать в газетах.
Рассказывали о Петрашевском; говорили, что ему двадцать семь лет, а виски у него уже поседели. У Петрашевского собираются по пятницам; там играют на рояле, говорят о цензуре, об освобождении крестьян, о религии, об искусстве и даже звонят в колокольчик, соблюдая правильность дебатов. Там говорят: теперешняя жизнь тяжка, гадка, порочна; порядок, ныне установленный, противоречит главному, основному назначению человеческой жизни – счастью. Следовательно, мы должны его свергнуть. Крепостной не имеет, трудясь от зари до зари, даже хлеба для своего пропитания и работает сохой. Однообразная работа берет у него силы и не дает того, что могла бы дать работа организованная. Силы народа уходят не туда: строят Исаакиевский собор из превосходного материала, но стройка эта бесполезна, и труд рабочих и художников пропадает даром.
– Жалко Брюллова, – говорил Агин. – Даже простой рисунок штрихом в альманахе часто доходчивей, народнее, а значит, и долговечнее многих картин нашего великого ма́стера! В соборе темно, как в казенном кармане, никто и не увидит живописи.
Говорил Вернадский:
– Мы из материала, приготовленного для бесполезных строительств соборов, построим новые города, прекратим нищету и срам, сделаем так, что человек будет счастлив с той, которую он любит. Ты, например, Павел Андреевич, счастлив в любви?
– Я про любовь не говорю, – ответил Павел Андреевич. – Про любовь я на гитаре играю, а когда не играю, то отдаю гитару вот ей!
На ситцевом диване в комнате Федотова сидел манекен в женском платке на плечах, с гитарой в руках.
– У этой Оли, – сказал Павел Андреевич, – воли нет.
Он пел тихим голосом:
Так до славы дойдешь,
Мало, что ли?
Лучше выдумать, что ж —
Дань для Оли.
– Надо альманах делать, – говорил Вернадский. – Пускай это будут маленькие черные рисунки, вырезанные штрихом на дереве, на меди резать будем после. Мы, разночинцы или разорившиеся дворяне, дети солдат, пишем картины и изображаем на них богов, героев, и все не для себя. У Карла Павловича вся мастерская заставлена неоконченными картинами, а у тебя… посмотрите, как вокруг все растет!.. В Риме Александр Иванов большую картину пишет и жанр отрицает, но оговаривается: «кроме Федотова».
Учились рисовать, учились голодать, умели петь.
Песню сложил Федотов:
На дубу кукушечка,
На дубу унылая
Куковала.
«Ку-ку, ку-ку», – куковала.
В терему красавица,
В терему унылая
Горевала.
«Ку-ку, ку-ку», – горевала.
Ноет сердце девицы,
Что не любит молодец,
Как бывало…
«Ку-ку, ку-ку», – как бывало.
Но долга ли грусть девицы?
Минет грусть-тоска.
Все пропало.
«Ку-ку, ку-ку», – и не стало…
И гнездо разрушено,
И птенцы расхищены,
Все пропало…
«Ку-ку, ку-ку», – все пропало…
И хор пел «ку-ку, ку-ку» с веселой грустью.
Над шумом, над дымом и звоном гитары смотрит на всех проволочная голова, по которой изучал Федотов законы перспективы, законы ракурса лица.
Окно открыто; на Смоленском кладбище кукует кукушка.
На дворе изломанные кусты сирени цветут все-таки.
В трех верстах от города Санкт-Петербурга
…Был этот блеск,
И это
тогда
называлось Невою.[37]
В. В. МаяковскийВ. Белинский писал в 1844 году[38]:
«Петербург оригинальней всех городов Америки, потому что он есть новый город в старой стране, следовательно, есть новая надежда – прекрасное будущее этой страны».
Лучше всех понимали Петербург те люди, которые предвидели будущее и которых за это называли мечтателями.
Мало кто понимал Петербург.
Он заслонен был сегодняшним днем, его чиновной суетой и парадами.
Про петербургского художника Гоголь писал в ранних своих повестях[39]:
«Он никогда не глядит вам прямо в глаза, если же глядит, то как-то мутно, неопределенно… Это происходит оттого, что он в одно и то же время видит и ваши черты, и черты какого-нибудь гипсового Геркулеса, стоящего в его комнате; или ему представляется его же собственная картина, которую он еще думает произвесть».
Но художники Петербурга к середине столетия уже научились видеть шире. Античные статуи перестали заслонять мир.
Санкт-Петербург – город великолепный, стоящий на великой реке. По Невскому проспекту ездят лаковые кареты с кучерами в красных ливреях, бегут чиновники, похожие на офицеров, а офицеры чем-то напоминают самого Николая Первого.
Но есть в столице кварталы, где не увидишь ни карет, ни расшитых золотом мундиров. В кварталах этих живут бедняки, потерявшие надежду на счастье. Там жила и Параша, героиня поэмы Пушкина «Медный всадник».
Как, верно, помнит читатель, Параша в поэме не появляется. Только описывается место, где она жила:
…близехонько к волнам,
Почти у самого залива —
Забор некрашеный, да ива,
И ветхий домик…
Тот домик смыло наводнением в 1824 году. Значит, прошло уже почти четверть столетия.
Этот край города остался таким глухим, что туда не брались отвезти седока извозчики.
Петербург – город ветра, город моря и нужды. За желтым Адмиралтейством, за широкой Невой с высоконосыми зелеными яликами лежал Васильевский остров; он начинался колоннами Биржи, круглой набережной, двенадцатикрышным университетом, потом шел уступами линий и кончался отмелями; вот тут и есть Галерная гавань.
Это очень далеко, если ехать из города, но Федотову туда было близко.
Пойдемте по Среднему проспекту. Все тише, все спокойнее становится вокруг, за 7-й линией каменные тротуары сменяются деревянными мостками. За 12-й линией уже не попадаются извозчики. Дальше – казармы Финляндского полка, потом поле с неровным лесом в глубине; из леса выглядывают главы церквей. В этом лесу под деревьями вместо кустов памятники с крестами и просто кресты – это Смоленское кладбище. Деревянные мостки стали совсем гнилые. Спокойнее идти посередине улицы.
Федотов часто ходил, думая о своем, в сторону Галерной гавани.
Полосатое бревно шлагбаума. У шлагбаума скучает караул. За шлагбаумом – бледное море, бледное небо, и между ними, связывая их, скользит серо-белый парус лодки. Справа ряд домиков – это Галерная гавань. Домики окрашены дождем в серый цвет. Домики в три окна, крыши на них желтые или зеленые, но не от краски, а от мха. На домиках надписи красной краской: «Сей дом должен быть уничтожен в мае 1837 года» или «Сей дом простоять может до 1839 года».
Но даже начальство иногда ошибается: давно прошли указанные сроки, много раз волны проходили через Галерную гавань, а дома все стоят.
Тихо. Тишина улиц, заросших травою, нарушается только криками гусей.
