Сергей Сергеев-Ценский - Утренний взрыв (Преображение России - 7)
— От кого из офицеров вы слышали?
И так напряженно-внимательно поглядел следователь, что Калугин не задержался с ответом:
— Это говорил мне судовой механик Игнатьев.
Он знал, что Игнатьев погиб, однако оказалось, что это знал и следователь, потому что тут же спросил:
— Еще от кого вы это слышали?
Калугину очень хотелось сказать, что о ропоте матросов было известно всем офицерам и доложено даже самому командующему флотом, бывшему тогда на «Марии», но он воздержался. Он сказал только:
— Был об этом общий разговор в кают-компании, но при этом фамилии каких-нибудь матросов отдельно никто не называл… Говорилось общими фразами: "Матросы беспокойны"… "Матросы что-то галдят"… Но какие именно матросы и что именно галдят, об этом я ничего определенного не слышал.
— Плохой вы, значит, службист! — презрительным тоном сказал следователь.
— На это не обижаюсь, — согласился тут же Калугин. — Я ведь офицер военного времени, да и произведен не так давно.
— Вы — студент?
— Окончил Лесной институт… Был помощником лесничего.
— Так-с!.. А к какой политической партии вы принадлежите? — в упор глядя, спросил Остроухов и взял поудобнее ручку, чтобы записать ответ.
— Ни к какой, — спокойно уже теперь ответил Калугин. — Я ведь сказал вам, что был помощником лесничего, а какая же может быть политическая деятельность в лесах?
— Нет, все-таки отчего же?.. Странно даже в наше время быть диким! Например, партия социал-демократов, так называемых меньшевиков, вполне легальная партия… Даже и большевики ведь имели же своих представителей в Государственной думе… И трудовики тоже… Что же тут такого? Это вполне естественно быть в той или иной партии… Вы эсер?
— В институте я занимался только своим институтским курсом, — тщательно выбирая слова, ответил Калугин, — а для партийной деятельности я и времени выкроить бы не мог.
— Что же так? Или вы были, как бы сказать, не очень блестящих способностей, или, напротив, хотели блестяще окончить институт? — с нескрываемой иронией предложил вопрос следователь.
— Я и окончил институт блестяще, как вы выразились: в числе первых. Поэтому и получил место в Петроградском лесничестве, а не где-нибудь в местах отдаленных.
— Угу… так… О вас хорошо отзываются матросы, — почему? — вдруг спросил Остроухов, когда записал его ответ.
— Хорошо? — переспросил Калугин. — Признаться сказать, я этого не слышал… Хотя, если бы отзывались плохо, то не понял бы, по какой причине.
— Так отзываться, как о вас, матросы могут не о своих начальствующих лицах, а о равных себе… по своим убеждениям… гм, да… по своему отношению к службе…
— Вот как! — удивился Калугин, думая в то же время, что это уже следователь просто сочиняет, но Остроухов спросил вдруг:
— Вы часто разговаривали с матросами… О чем? Прошу показать.
Только после этого вопроса, заданного с нарочито-жандармской строгой ноткой в голосе, Калугин понял, что он подозревается не в чем ином, как только в сговоре с матросами взорвать «Марию».
Он покраснел, как от публичного оскорбления, но в то же время внутренним чутьем постигал, что должен оставаться спокойным, и с видом недоуменья ответил:
— Говорить о чем-нибудь с матросами морским уставом офицерам не воспрещается, господин следователь!.. Если, например, матрос просит совета о чем-нибудь своем, домашнем, — ведь они большей частью крестьяне, — то почему же ему этого совета не дать?.. Вы можете меня еще спросить, почему я не ругал матросов последними словами, но я, признаться, не видал никогда в этом надобности, да и нет их совсем, этих слов, в моем лексиконе… А по-человечески относиться к матросу завещал офицерам не кто другой, как Нахимов… А какая же в Севастополе лучшая улица, если не Нахимовская, и где же стоит памятник Нахимову, если не на ней?
— О Нахимове вы говорите лишнее, — сухо отозвался следователь. — Речь идет не о нем, а только о вас лично… В своих показаниях вы решили запираться, но-о…
И Остроухов повел указательным пальцем около своего красного носа, как бы договаривая этим: "Нас не надуешь!"
— То есть как это запираться? В чем запираться? — И вновь покраснел Калугин и хотел было уже крикнуть: "Вы что же это? Меня, что ли, подозреваете в гибели "Марии?" — но почему-то повел в это время глазами в сторону матроса-писаря, у которого был явно сочувствующий ему вид, и удержался.
Следователь тоже, по-видимому, понял, что зашел несколько далеко, и сказал неопределенно, хотя по голосу и твердо:
— Да ведь вот вы не желаете показать, о чем именно вы имели обыкновение говорить с матросами!
— Нет, я вам сказал, о чем приходилось говорить, и прошу это мое показание записать, — насколько мог спокойнее ответил Калугин. — И проверить это вы можете: обратитесь для этого к матросам.
— Да, конечно!.. И особенно ценные для вашей реабилитации показания могут дать те люди, которые утонули, как механик Игнатьев! — явно издевательски заметил Остроухов.
— Я вас прошу, господин следователь, меня не оскорблять! — не повышая голоса, но чувствуя, что теперь уже не краснеет, а бледнеет, медленно проговорил Калугин, и, по-видимому, это подействовало на Остроухова.
Он снова снял пенсне, снова протер его замшей, потом добавил уже молча несколько строк к тому, что записывал, и сказал вполне отчужденно:
— Прошу прочитать и подписать.
Калугин взял у него бумагу, в которой хотя и коротко, но без прибавок было изложено то, что касалось его отношений к матросам, то есть, что он никогда не ругал их и говорил с ними о их домашних делах во внеслужебное время.
— Я дал еще показание, что ни в какой партии не состою и политикой не занимаюсь, — сказал Калугин, возвращая листок.
— Разве я этого не записал?.. Ну что ж, хорошо, добавим, — отозвался на его слова следователь с беспечным уже теперь видом и действительно тут же добавил.
Калугин просмотрел еще раз все сначала и подписал.
— Надеюсь, что теперь я свободен? — спросил он, подымаясь со стула.
— Да-а, — протянул следователь, — пока не явится необходимость вызвать вас снова.
Калугин тут же вышел из камеры, позаботившись только о том, чтобы как-нибудь нечаянно не кивнуть ему головой на прощанье.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В общем приподнятом состоянии вернулся к себе Калугин. Ему сказали, что без него были у него художник с женой и просили передать, что зайдут попозже, чтобы вместе ехать в больницу.
Хозяйка квартиры, болезненная, но соблюдавшая важный тон вдова полковника, получавшая пенсию, старуха с волосами седыми, но завитыми в букли весьма прихотливого вида, зашла даже к нему и как раз в то время, когда он хотел расположиться на диване, отдохнуть от следователя.
Она была обеспокоена: шутка ли, к следователю вызывается ее жилец! Не он ли взорвал "Императрицу Марию"? Подслеповатые глаза ее старались проникнуть в самую глубину души таинственного и, пожалуй, даже очень опасного человека, каким стал теперь для нее прапорщик флота Калугин.
Калугин чувствовал это, да и нельзя было не почувствовать: хозяйка уселась близко к нему, окружила его облаком каких-то сильных, хотя и не особенно приятных духов, вытянула из кружев желтую, сморщенную, жилистую шею, обратилась вся в такое внимание, что забыла даже стеретъ излишек пудры с пористого, как будто даже и неживого лица.
— И о чем же он вас допрашивал, Михаил Петрович? — любопытствовала она.
— Да ведь событие, разумеется, чрезвычайной важности: погиб в своей собственной бухте дредноут! — объяснил Калугин. — Тут не одного, а двадцать следователей назначишь, чтобы выяснить, почему погиб… Всем нам, оставшимся случайно в живых, очень хочется это узнать.
— А разве так уж никто и не знает? — И старуха даже попыталась подмигнуть, что почти развеселило Калугина.
— В том-то и дело, что история эта не так проста, — сказал он. — А наш командир Кузнецов высказывал даже мнение, не виноват ли в этом взрыве разложившийся бездымный порох.
— Во-от как!.. Разложившийся?.. От чего же он мог разложиться? — явно не поверила хозяйка.
— От химических процессов, конечно.
— И что же следователь?.. Он тоже так думает?
— Следователь должен собрать все показания, на то он и следователь… Один из допрошенных говорит свое, другой свое… догадки его, я думаю, мало интересуют, — выводы он сделает сам, но для этих выводов нужно ему, чтобы кто-нибудь и что-нибудь знал о причине взрывов, а знать никто из нас, офицеров, ничего не знает.
— А из матросов? — очень вскинуто спросила хозяйка, облизнув сухую нижнюю губу.
— Полагаю, что после нас, офицеров, будут допрошены и матросы, — ответил Калугин. — Да и как же может быть иначе? Ведь мы-то спали в своих каютах, а матросы были уж подняты на ноги горнистами… Кроме того, многие из них не спали и ночью отбывали вахту… Может быть, кто-нибудь из них остался в живых. Вот их-то показания и будут для следователя иметь важность, а наши что? Так только, как говорится, для проформы.
