Вера Панова - Сказание об Ольге (сборник)
Если у кого находит в келье еду – приказывает бросать эту неблагословенную пищу в огонь или в Днепр.
Стало быть, у них деньги припрятаны; в пещерах, стало быть, закопаны или, может, в лесу; иначе откуда быть незаконным яствам и напиткам?
Так как уговоры и наказания не помогают, он садится и пишет к ним.
«Возлюбленные, – пишет он, – соблюдем Его непорочные заповеди, не будем ходить вслед похотям, но будем работать Богу. Воину Христову уместно ли лениться?
Я, худый, вещаю вам: надлежит нам от трудов своих кормить убогих и странников, а не праздными пребывать, переходя из кельи в келью. Слушайте апостола Павла, говорящего: праздный да не ест.
Молюсь вам от всей души, любимые мои, не будем в двоедушии!
Вспомним первый свой приход, когда к дверям монастырским приближаемся, не всё ли обещаем терпеть – и поношение, и укор, и уничижение, и изгнание? Соблюдай же, что обещал: никто тебя к этому не нудил. Ныне же все те обещания ни во что вменяем. От жития святых затыкаете уши, чтоб не слышать об их мужестве.
Засветим светильники наши любовью и послушанием. Потрудимся в молитвах, и в бдениях, и во всяких службах.
Услышим звон – негоже нам лежать, но встанем, как нас богоносивый Феодор учит, с Давидовым словом в уме: готово сердце мое, Боже, готово.
После же второго звона ноги свои направим на шествие церковное, имея помыслы не дряхлые, а веселые, ибо в дом Господень идем.
На честь нам столпы и стены церковные, а не на бесчестье.
И нам надлежит стоять с кротостью, не опираясь ни на стену, ни на столп, и руки сложить, а не вешать долу, и с умилением молиться, сон отложив и нечувствительным сделав себя к чиханию и к кашлю.
Когда же начнем псалтырное пение, не высовываться друг перед другом и пение не сбивать, но смотреть в сторону старейшего и не начинать без него: в том доброчинство. И когда начинают песню или аллилуйю, взирать на старейшего, и когда он поклонится, тогда и мы».
Написав, зовет писцов и сажает возле себя – переписывать для всеобщего чтения.
«Как мне не стенать и не тужить, возлюбленные? – переписывают писцы. – Сколько лет минуло, и ни одного не вижу, пришедшего ко мне и вопрошающего: как мне спастись?
Если кто ниву возделывает или виноград и видит плоды произрастающие и трудов не помнит от радости. Если же видит свою ниву поросшей многими терниями – как ему молчать о том, как не стенать?
Молю вас, братия моя любимая, терпением вооружимся.
Не пророков ли предают в беды и напасти? Тех каменьями побивают, других в пещь мечут, иных ко львам.
И апостолов гонят, и в темницу сажают, и укоряют, и они не унывают в стольких бедах, не отвергают упования своего.
И преподобных отцов видим, в терпении житие свое кончающих, как звезды сияющих в памяти нашей.
Поклонимся, и припадем к Нему, и восплачем с покаянием. Поплачем здесь, но получим царство небесное и там утешимся».
* * *Святослав пирует шумно, хвастливо. На сенях, на виду стоят столы, и завесы раздернуты. Гусляры играют на гуслях, ложечники на ложках, вино наставлено бочками, женки бесстыжие песни поют, мужикам на плечо наваливаются. Нарядный, пьяный сидит Святослав, и против него Феодосий в выгоревшей порыжелой одежде из сукна такого грубого, что отчетливо видно переплетение нитей, как у мешковины.
Истязание ему пиры эти. Повадился Святослав призывать его на гульбища, думает – оказывает честь. Как не пойдешь, когда князь велит идти? А ну разгневается? Отнимет милость? Им это недолго. Тогда – что с обителью? Великое дело подставлять под удар? Теперь вот есть Божье указание строить храм Успения Пресвятыя Богородицы, надо выписывать зодчих из Византии, – кому о помощи кланяться? Князю же.
Через то Феодосий и сидит среди непотребства.
Запел свирельный голос, поет молоденькая, чуть не отроковица, бровки – цыплячий пушок, ей бы петь на клиросе в платье послушницы, а она раскрыла детские уста и поет плотское, призывное, ужасное.
Ее перебила старая, обросшая пудами жира, пискливая, как комар, поет и в раже кидает на стол жирные кулаки, горящие каменьями.
– Ты что не ешь, – говорит Святослав и, взяв кусок рыбы с блюда, протягивает Феодосию. – Ешь, отче!
Кусок хорош. Подлива каплет на скатерть. Кругом смотрят: чтит Святослав Ярославич печерского игумена. Из своих рук угощает.
А Феодосию становится невмочь.
Как: слуге Божьему, свыше призванному, свыше вдохновленному, – из этих пальцев принимать куски!
Щелкают ложками ложечники. Плясуны скачут. Хохоча, мужики и женки хватают друг дружку.
В гордыне, какой не знал сроду, обращает Феодосий светящийся свой взор на Святослава. И остановилась над столом Святославова рука с куском рыбы.
– А на суде как будет? – громогласно и внятно спрашивает Феодосий.
Притихло:
– Что он сказал?
Машут плясунам:
– Цыц вы!
Один за другим угомоняются плясуны. Смолкли ложки. Кто-то среди тишины щелканул и оборвал.
– Чего он?..
– Кровавые! Алчные! – в тишине гремит Феодосий. – Братоненавистники! Сатане предавшиеся! О, будет суд на вас!..
Он встает и идет вдоль сеней к лестнице, высоко держа посох оплетенной синими жилами иссохшей рукой.
* * *Всю ночь он молится, чтобы всемогущий отпустил ему грех возмущения и гордыни и отвел Святославов гнев от обители. Ослабев, просит совета – не пойти ли нынче же к князю с покаянием. Когда утром к нему стучат, он покорно встает с колен: вот он, час земного возмездья! Отворяй, Феодосий!
Это прибыл Святослав. Непроспавшиеся бояре теснятся за ним.
– Благослови, отче, – просит Святослав.
И бояре подходят под благословение в своих залитых вином кафтанах.
– Я думал, – говорит Святослав, – ты на меня до сих пор гневаешься, не захочешь и впустить.
– Наш долг, – отвечает Феодосий, – говорить вам то, что служит ко спасению душ ваших.
– Стало быть, – говорит Святослав, – храм Успения будешь строить.
– Если на то воля Божья и твоя.
– Ну, пойдем помолимся вместе, – говорит Святослав.
* * *Юноша лет семнадцати входит к Феодосию. Одетый невзрачно, с котомкой через плечо, с лицом худощавым и бледным, имеет, однако, вид неробкий, глаза смотрят востро и разумно.
– Чего ищешь? – спрашивает Феодосий.
– Спасения, – отвечает юноша.
– Чем спастись думаешь?
– Трудами во имя Божие.
– Какой труд тебе в охоту? Что умеешь?
– Грамоте умею.
– Почерк добрый?
– Погляди, отче.
Юноша достает из котомки бумагу и разворачивает.
– Не больно добрый, – говорит Феодосий. – Ну, будешь прилежен – усовершенствуешься. Но что здесь такое написано про солнце?
– То было, – говорит юноша, – незадолго до того, как мне родиться. Люди рассказывали, я записал. На солнце накатывала тьма, на глазах у всех стояло солнце серпом, как месяц. Я многое, отче, записываю.
– Всё, что рассказывают?
– Не всё – достойное. Больше ведь слышишь такого, что недостойно людской памяти.
– Суетными россказнями переполнен мир, – вздыхает Феодосий. – Что же именно ты полагаешь достойным?
– Род человеческий на земле, – отвечает юноша, – прибывая, как река в половодье, без оглядки мчится к судьбам своим, мало склонный вникать в прошлое и искать в нем указаний на будущее. Между тем что может быть полезней уроков пережитого? Будь народы к нему внимательней, разве не избегли бы они тьмы печальных ошибок? Не уважали бы больше друг друга, видя в себе не случайные скоропреходящие скопления, но звенья единой могучей цепи, связанной преемством и заботой о потомках? Возможность принесть посильную пользу людям вижу в том, чтоб закрепить в их памяти всё дельное и поучительное, насколько дано мне будет разума. Дельностью и руководствуюсь, отделяя достойное от недостойного, когда то и другое льется мне в уши.
– Кое-чему я и сам был свидетелем, – продолжает он, – довелось. К примеру, когда я еще дитя был, из нашей реки вытащили рыбацкие сети урода – такого, верно, от сотворения не бывало: не человек, не рыба, не зверь, не знаю кто. Оно лежало мертвое на берегу, и до вечера люди приходили ужасаться. Дозволишь ли сказать: у него срамные части были на лице! Впрочем, сам прочитай, вот описание. Я воздержался, как видишь, от подробностей, ибо они нечисты, а слово должно быть чистым.
– Справедливо судишь, – одобряет Феодосий. – Так, слово было в начале всего, и оно должно быть чистым, как святая вода, как слеза Христова!
– Отче, – спрашивает юноша, – тьма на солнце, срамной урод – не те ли это знамения, о которых читаем в Иоанновом откровении?
– Нет, сынок, – отвечает Феодосий. – Не соблазняйся видимым и слышимым. Это не те знамения. Для тех еще рано. Но любознательность твоя и намерения – от Бога. Записывай, что находишь нужным. Я тоже имею рассказать немало замечательного, что следует сохранить в назидание грядущему. Оставайся у нас, здесь наилучшее тебе место. Как звать тебя?
