Петр Краснов - Цареубийцы (1-е марта 1881 года)
— Н-да, брат. Назвался груздем — полезай в кузов.
— Что же — и полезу… Это что у тебя во фляге? Коньяк?
— Ром.
— Позволишь? Люблю, знаешь, по-прежнему люблю, чтобы этакое тепло ключом побожгло по жилам. И мысли!.. Мысли всегда это проясняет… Мысли становятся глубокие. Тогда за мной только записывай. Не хуже Григория Сковороды или иного какого мыслителя будут те мои мысли.
Князь хлебнул горячего чая с ромом, долил рома, хлебнул еще, еще долил и потянулся.
— Хор-рошо-о!.. — сказал он и замолчал, щуря веки в белесых ресницах на солнце.
— Ну, дальше?.. Ты мне все еще главного-то и не сказал.
— Я тебе, по совести, ничего пока не сказал. Да вот что… А ты записывай… Я вот думаю, что таким, как я, князьям, дворянам, лодырям барским, очень невредно, чтобы иногда фельдфебель мужицким кулаком и… в морду, в личико барское!.. Дурь вышибить! Для протрезвления чувств. А крепок твой ром! И душистый! Теперь взводному на глаза не попадайся. А то услышит… Беда!.. Допытывать станет… Где достал? Не поверит, что у офицера-товарища. А я не откуплюсь… Да и нет у меня, чем откупиться. Я ничего не имею… Мне, как из Кишинева выступили, Елизавета Николаевна три рубля прислала — а это было три месяца тому назад. Вот и живи, как в песне солдатской поется: «И на шило, и на мыло, чтобы в баню сходить было»… Положеньице!.. Видишь, с жиру мы, князья, бояре, бесимся… Умны очень становимся. Вот и нужна нам одержка. Иван Грозный какой-нибудь или Петр Великий — ох, как они это понимали! А как пошло расслабление власти, как пошли Императрицы мудрить, да с Вольтерами-богоотступниками переписываться, с Дидеротами знаться, как появилась вольность дворянства — ну, понимаешь, дисциплина понадобилась… Надо, чтобы кто-нибудь тебя по-настоящему поучил. А то сами пошли искать света — кто в масоны, кто куда, ну а я — в стрелки… На войну… Навстречу курносой, безглазой. Под ее жестокую косу. Да тут еще и одно обстоятельство было. Ну, да это потом, когда-нибудь….
— Что ты все вертишься около одного места? Потом да потом… Не договариваешь чего-то. Проигрался, что ли?.. От долгов бежишь?
— Нет… я в карты не играю.
— Гадость какая вышла, что бежать пришлось?
— Нет, и этого не было… То есть, если хочешь, конечно, как посмотреть?.. Если хочешь, то и гадость. Во всяком случае, не радость. Видишь, случилось то, о чем я никогда и не думал, что со мной это может случиться. Я полюбил…
— Ты? Чучело!.. Ты, помнится, еще в корпусе любовь и женщин отрицал… Философа Канта приводил в пример. Мы тогда, прости, — брезгали тобой…
— Я это давно бросил…
— А не секрет, — с дурной и злой усмешкой сказал Афанасий, — кого ты удостоил своей любовью?
— Брось, Афанасий, этот тон… Того князя Болотнева, кем вы брезгали в корпусе, — нет. Нет и того, кого прогнал отец из дома, и кто, читая умные книжки, заблудился между трех сосен. Есть — стрелок Болотцев. В близком будущем — ефрейтор. А там, глядишь, кавалер и… офицер! Таким, как я, кому терять нечего, на войне легко… Главного у меня нет — страха смерти. Мне смерть, по совести, даже желанна.
— Скажи, пожалуйста… Каким Чайльд Гарольдом…
Ревнивые огни загорелись в глазах Афанасия. Кого мог полюбить этот одинокий, странный и страшный человек? Графиню Лилю? Та помогает ему из жалости, как сестра, как мать. Кого-нибудь, кого Афанасий не знает? А если Веру?.. Странно… Веру? Возможно, что и Веру.
— Ты, князь, говори — так до конца. Что ты все в прятки играешь?
— Хорошо. Скажу. Я даже делал предложение.
— И получил отказ, — со злорадством сказал Афанасий.
— Я в нем и не сомневался. При моей печальной-то репутации. Только я думал, что та девушка тоже оригинальна и не обыденна, не кисейная наша барышня-дворянка, что она поймет меня и согласится вместе со мной пойти прокладывать новые жизненные пути. Я все говорю тебе…
— Почему же ты удостаиваешь меня своих конфиденций? Потому ли, что мы с тобой старые товарищи по корпусу, или тому есть и другие причины?
— Есть и другие причины. Та девушка, кого я полюбил, — близкий тебе человек — твоя кузина Вера Николаевна.
— Постой, князь! Ты ври, да не завирайся. Ты полюбил Веру? Ты?.. Ты Вере делал предложение?
— Ну… Да…
— Да это же совершенно невозможно! Ты!.. И Вера!.. Князь! Я тебе совершенно серьезно говорю. Завтра, послезавтра может быть бой. Наша 14-я дивизия идет на переправу. В такие минуты не шутят. Откровенность за откровенность. Так я тебе говорю… Я! Это я, не ты, делал предложение Вере!..
— И?..
— Ты понимаешь!.. Надо, чтобы кончилась война… Я вернусь — героем… Я все сделаю для этого, и тогда… Нет, мне отказа не было!.. Не могло быть отказа… Так вот, я говорю тебе. Я не ревную. Не ревную, но мне, почти жениху, это неприятно, и прошу тебя — оставь это. Я не хочу, чтобы кто-нибудь стоял между мной и Верой. Понимаешь?
— Не бойся, Афанасий. Если бы что-нибудь осталось — я не сказал бы тебе всего этого.
— Почему? Разве ты это знал?
— Догадывался… Как было тебе не полюбить Веру Николаевну, она так резко выделяется из барышень своего круга.
— Да, брат… Вера — это класс!
Афанасий молча думал свои думы, вспоминал загадочную манящую Веру с русалочьими глазами и пепельными пушистыми волосами. Князь Болотнев поднялся со своей скатки, застегнул мундир, надел скатку через плечо, надвинул кепи на правую бровь и стал совсем молодцом-стрелком. И не узнать было в этом бравом молодом солдате расхлюстанного, обыкновенно небрежно одетого князя. Поднялся с земли и Афанасий.
Громадное зеленое поле расстилалось перед ними. Оно все было покрыто маленькими походными палатками. Узкая балка с белыми меловыми щеками разделяла поле на две части. По одну громадным квадратом стояли биваки 14-й Драгомировской дивизии, по другую — меньшими квадратами стали батальоны 4-й стрелковой бригады генерала Цвецинского.
Биваки гомонили человеческими голосами. Люди расходились от ужина и собирались на передних линейках для переклички. Где-то печально и напевно играла гармоника. Из балки вилась редкая, белесая, высокая пыль. Сотня донцов, охлюпкой, в пестрых рубахах, и шароварах с алыми лампасами и с босыми ногами, поднималась из балки с водопоя. Оттуда неслась негромкая песня. Пели два голоса, очень красиво и ладно, но что пели — разобрать было нельзя.
На западе небо краснело, солнце, наливаясь красным пламенем, опускалось к земле. После дневного зноя тянуло прохладой и запахом потоптанной молодой травы и пыли.
Оба молодых человека долго стояли молча, любуясь широким видом громадного бивака. Князь Болотнев первый прервал молчание.
— Афанасий, — сказал он, и в голосе его послышалась теплота, какой никогда не предполагал Афанасий у князя. — Афанасий, я пошел в солдаты… Нелегко мне это далось. Все — и раннее вставание по стрелковому рожку, и тяжкий труд похода… Боль во всем теле… Ну, да что говорить, и возможности… Фельдфебель…. в морду… Чем черт не шутит?.. Видал я и это… так вот, я три месяца прожил с этими людьми — солдатами. Это тоже своего рода — хождение в народ. И я понял многое… Все ищут правду жизни. Мы ее не знаем. Они знают… Они жить умеют — мы не умеем. Мы все чего-то ищем, а то, что мы ищем, с нами всегда… Когда я пою «Отче наш» и рота, следя за моим голосом, вторит мне в унисон — я чувствую, я ощущаю, что что-то есть. Это еще не вера, далеко не вера. Мне, атеисту, трудно так вот сразу и поверить, но это уже сомнение в правоте того, что я так жадно ловил у иностранных философов. В эти вечерние минуты я ощущаю, что у них, у этих заумных немцев и англичан, а более того — евреев — ложь, а правда в этом мерном гудении солдатских голосов, идущих за мной, в этих взмахах коротко остриженных затылков, крестящихся истово людей… Повторяю, я еще не верю, но я со смыслом пою: «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого»… Искушение было, и большое, но оно было и прошло, совсем и навсегда прошло… Не бойся, Афанасий… Вера Николаевна никогда меня не увидит и не услышит обо мне. Но… Если станет она твоей женой — береги ее! Она трудный человек. У нее громадные запросы. У нее много того, что было и во мне, но я попал к солдатам и излечиваюсь от них. К кому-то попадет она?.. На нее так легко повлиять, и в то же время, если она замкнется она ни за что себя не откроет. В ней много честности и доблести хотя бы и мужчине впору, и в то же время она так слаба, так может подпасть под чужое влияние. Береги ее! Ну!.. Мне пора… Уже строятся на перекличку. Сам понимаешь — опоздать нельзя… Фельдфебель… И в морду!.. Неловко это будет… Все-таки я — князь!.. Да, что я хотел сказать тебе еще?
И, не прощаясь и не протягивая Афанасию руки, князь Болотнев быстро пошел с Волынского бивака. Он уже спускался в овраг, когда Афанасий бегом догнал его.
— Что ты мне хотел сказать? — крикнул Афанасий, хватая князя за рукав.
