Виктор Ахинько - Нестор Махно
— Нет ничего проще, — ответил Нестор, смачно закусывая. — Считайте, с данного момента мельницы и маслобойни уже ваши!
Крестьяне, однако, радости не выказывали.
— Что, не отдадут толстопузые?
— Не-е, вы ж поймите, Батько, отдать-то они пожалуйста. А як потом?
— Когда мы уйдем, что ли? Вы прямо режьте, прямо!
— Вот именно. Як же потом? — смуглое лицо Михаила было печальным, зеленые глаза сощурились. Он всё пыхал самосадом.
— Я же решил, — строго напомнил Нестор. — Мельницы и маслобойни уже ваши!
— А вы им это скажите. Им!
— Кому? А-а, чего проще. Зовите сюда захребетников. Немедленно!
Через некоторое время в маломерных дверях показался краснощекий молодец и с достоинством, слегка поклонился.
— Где остальные? — неприязненно спросил Махно.
Гость протиснулся поближе.
— Прошу прощения, тесновато у вас. Может, на мельницу заглянете? Всех приглашаем, — он с сомнением почесал за ухом. — Там есть на что поглядеть!
Нестор вспомнил первобытную крупорушку, которую с трудом вертел у Трояна. Захотелось увидеть настоящую технику, и он велел:
— Петя, ану сбегайте с Гаврюхой да осторожно всё проверьте там.
— Может, не надо, — попросила Тина, что тоже сидела за столом, но хозяйке не помогала.
— Боишься, — усмехнулся Нестор. Всем она хороша для него, а в отряде и здесь вот чужая и, похоже, никогда не будет своей: к уюту приспособлена, к шелковому гнездышку.
— Публика-то коварная. Беспокоюсь, милый.
Он обнял ее за плечи.
— Со мной тебе сам Люцифер не страшен!
Троян с Лютым и краснощеким молодцем ушли.
— И вы б не бегали. Припомнят, а у нас же трое, — подала голос Аня, глядя не на мужа — на Петра Петренко с болью и сожалением. Какой кавалер был, богатырь и умница. Даже эти разбойники прислушиваются к нему. Ах, не суженый!
— Всегда так! — возмутился Михаил, перехватив взгляд жены. — Нужда загрызает — ты виноват. Не лезешь из кожи вон. А чуть поднимешь хвост — дергают: сиди и не рыпайся. Та як же ее, ту справедливость, достанешь со связанными руками? — он вскочил. — Пошли!
Попив компота из вишен, шелковиц, абрикос и поблагодарив хозяйку, они направились к мельнице.
На улице было по-осеннему холодно, пахло прелью палых листьев и тянуло свежестью с Мокрых Ялов.
— Чуете, чуете? — подняв палец, как-то даже восторженно вопрошал краснощекий, что встретил их у ветряной мельницы с группой хозяев. В сумерках большие крылья ее тихо вращались.
— Ни одного скрипа, ни стука. Прислушайтесь! — торжественно взывал умелец. — Она живая! Мы с братьями и отцом душу в нее вдохнули. А сколько сил, денег вбухали! Кто считал? Голые и босые остались. Помните?
— Так. Так, — подтвердили мужики.
— Теперь что ж она, без меня? Осиротеет, зачахнет, родная, — словно и впрямь о живом существе говорил с горечью умелец. — Заходите с Богом.
Он открыл дверь, изукрашенную полированными фи-' гурками. Внутри горело несколько семилинейных ламп и тоже чувствовалась рука мастера. Пол, стены, потолок были «расписаны» разными сортами акации, клена, дуба, бука. Налет муки вытерли, текстура древесины играла, и Нестор даже головой покачал. Это не крупорушка — прямо храм какой-то, Василий Блаженный! Вот тебе и Времьевка. Кто б мог подумать?
— Но ты же хмырь! Шкуры, небось, сдираешь с односельчан? — сказал мельнику Петр Лютый.
— А кто считал наши убытки? — обиделся краснощекий. — Шестерня полетела. Где взять? Да ни за какие деньги сейчас не купишь…
— Погоди, Ванёк, — степенно обратился к нему другой хозяин, постарше, с окладистой бородой. — Мы не против того, чтобы отдать все это людям. Будь ласка. Но кто его будет содержать?
— Мы! — запальчиво отрубил Михаил, шевеля протабаченными усиками. — Миром поддержим и не хуже вас, Петрович!
— Он прав, — вмешался Алексей Марченко. — Гуртом ловко и батьку бить.
Намек был явно неуместен, и все сделали вид, что не заметили его.
— Вот именно. Один кует, другой дует, и никто не ведает, что будет, — упрямился краснощекий Ванёк. — Общее оно все равно, что чужое.
— Тогда ни нам ни вам! — подскочил к нему Михаил. — Давайте, Батько, взорвем к чертовой матери все мельницы и маслобойни. Вот это будет по-справедливости!
— Муку где возьмешь для грызунов? — не выдержал Семен Каретник. Прислушиваясь к их спору, Нестор спросил себя: «Кто же здесь господа? Кого прищучивать? Краснощекого умельца? Глупо. Ишь ты, куда оно заворачивает. Не так всё просто, и нищий не всегда прав. Занятно».
Тогда снова степенно заговорил Петрович, обращаясь к Махно:
— Ежели уничтожить или закрыть — кому польза? Отдать же людям, повторяю, будь ласка. Но появятся гетманцы. Опять нервотрепка. Давайте положим умеренную оплату. Налог-то… не берут.
Он жалко лукавил. Война доила их четыре года. Какие налоги? Поборы! Сейчас же стало и совсем невмоготу. А лазейку-то надо искать, хоть завалящую, хоть ужом чтоб проползти, обдирая кожу.
Пока они препирались, Нестор не проронил ни слова, хотел выслушать всех. Теперь наступил его черед.
— Прав… Петрович, — веско подвел он итог. — Но глядите, хозяева: нарушите зарок — будете трепыхаться на крыльях своих мельниц. И Только!
Тихой ночью Петя Лютый сочинил и записал в тетрадь такой стих:
ВЕСНА
Деревья и кусты
тоже кричат,
словно родихи.
Их твердую кору
прокалывают нежные почки
новой листвы.
А мы этого не слышим
и радуемся.
Генриху Гизо век бы не видеть ту фотокарточку. Пусть бы себе висела на глиняной стене в ажурной деревянной рамке с другими плебейскими реликвиями! Нет, рука сама потянулась, вроде ее кто-то подталкивал. Уж больно бравый матрос был изображен на той карточке: славянский светлоглазый тип озорно глядел из-под небрежно зачесанного чуба. Он давно сидел со своей шайкой в Дибривском лесу, совершая дерзкие набеги. Теперь с другими разбойниками снюхался. Мать его, молоденькую жену допрашивали тут же, в хате. Они клялись, что не знают, где он и когда возвратится. Гизо и подумал: «Возьму портрет — найдем мазурика». Снял карточку и спрятал в карман. Банда ускользнула. Они ее преследовали, потом разъехались по имениям.
Генрих гордился своим родом. Его прадед более века тому бежал из мятежной Франции и оказался на юге России. Это в их семье помнили, передавали из поколения в поколение. Екатерина II приютила тогда многих аристократов. Ришелье даже был пожалован в губернаторы новых земель Тавриды, правда, ненадолго. Во всяком случае так гласила легенда. А прадеду подарили голые тогда поля на восток от Днепра. С тех пор и осели здесь Гизо.
Но Генрих помнил и более ранние деяния своих предков. Не кто иной — тезка его, герцог, возглавлял резню гугенотов католиками, известную Варфоломеевскую ночь. Отец предостерегал: «Приятно сознавать, что твой род велик, соперничал с самим королем Франции. Но и грехи длинных ножей, Генрих, не проходят даром. Лучше молчи. Молчи!»
К тому же приспели смутные времена. Война прошумела мимо, Гизо был стар для окопов. Однако, где ни возьмись, какая-то советская власть объявилась, дурно понятое равенство: не гражданина перед законом, а материальное. Поместья стали отбирать, землю, дарованную навечно. И надо же такому случиться, воистину ирония судьбы — пришли австрийцы, с которыми воевали, и все возвратили хозяевам. Казалось бы, живи себе и дальше в благодатной степи и радуйся. Нет же, банды какие-то появились, арендаторы отказываются платить, прислуга косится. Прямо девяносто третий год. Так, глядишь, и гильотину изобретут на свой, славянский лад. Хоть убегай! Но куда? Домой, в забытую Францию?
— Зачем, Генрих? Успокойся, — говорил ему сосед, тоже помещик Маркусов. Они вместе возвратились из Больше-Михайловки, поужинали, выпили доброго вина и вышли в сад проветриться. В ночной тишине с голых ветвей срывались холодные капли, шлепались на шляпы, на палые листья. От этих глухих, словно потусторонних звуков становилось еще тоскливее на душе.
— Нас всегда защитят! Да и мы не лыком шиты, — убеждал соседа Маркусов. Лица его Гизо не видел, лишь ощущал теплый пар изо рта собеседника. — Вон сколько этих австрийцев кругом. Они прекрасно вооружены. А дисциплина…
В сырости и темноте послышались неясные, чавкающие звуки, вроде кто-то подъехал, или показалось. Но нет, действительно уже стучали в ворота, и собаки залаяли. Гизо с Маркусовым достали револьверы, пошли к ограде.
— Эй, кто там шебуршит? Отворяй! — донесся грубый голос.
— Что надо? — спросил Гизо.
— Не вздумай бабахнуть, — предупредили с улицы. — Нас много.
Как бы подтверждая это, заржали лошади. Они чуяли тепло, корм.