Виктор Ахинько - Нестор Махно
— Нестор Иванович.
— Очень приятно. А меня зовут Алевтина Валентиновна. Слушаю вас.
Махно валился с ног от усталости, болела рука, и Тина там ждет во дворе. Но помещица держалась столь корректно и уверенно, и еще что-то было в ней такое, что невозможно не отвечать.
— Мы враги богачей, гетмана Скоропадского и посадивших его на трон немецко-австрийских офицеров. А боремся за волю всех униженных и оскорбленных властью, которая строит тюрьмы, держит полицию и творит, что хочет, мадам. Много преступного вы делаете для тех, чьим потом и кровью пользуетесь, бездельничая.
— Позвольте, — перебила его хозяйка и продолжала наставительно: — Так было от веку. Кто-то работает в поле, кто-то руководит и следит за порядком. Хотя вы, вероятно, считаете это бездельем. А кто-то еще занимается наукой, искусством. Желаете это поломать?
Ей казалось нелепым, что эти простолюдины, отравленные гордыней и вседозволенностью, мечтают сами управлять, более того — хотят переделать Божий мир!
— Да, у нас будет свой, революционный порядок.
— Кстати, слышали, что гетман бежал в Германию?
— Нет, — удивился Махно.
— Значит, воюете с тенью. Куда же вы денете несогласных?
— Уберем в соответствии с волей народа, мадам.
— Ой-йо-йой! — испугалась Алевтина Валентиновна и даже ручками притворно замахала. Нестор разглядел на ее тонком носу синюю жалкую прожилочку.
— Вы не шутите? — спросила барыня.
— Отнюдь.
— Кровь станете возами возить. Вы что, Люцифер?
Махно улыбнулся.
— Ни в какого черта не верю.
— Простите, Нестор Иванович, это ваше личное дело. Но коль скоро намерены обездолить несогласных, распорядиться их будущим, то невольно на место Всевышнего претендуете. Он создал этот мир, и никому не подвластно менять его. Да, да! — она вскочила с кресла. — Сверхчеловеки! Заратустры!
«Треклятущая баба», — рассердился Нестор. В божественный промысел он не вникал, и что дано человеку, а что нет — его не волновало. Но эта высь, до которой поднялся их спор, была ему недоступна, раздражала, выводила из себя. Бежавший Вольдемар Антони тоже козырял Заратустрой. Что он им дался?
Алевтина Валентиновна, уходя, перекрестилась и еще спросила:
— Так вы, господа, своей честью заверяете, что наша жизнь останется неприкосновенной?
Чудная женская логика! Только что ей толковали о «воле народа» — нет, она опять о какой-то чести.
— Пока не возьмете в руки оружие, — предупредил Петр Лютый. — Немедленно сдайте его!
Махно вышел на улицу. Близился рассвет. Бойцы вповалку, мертвецки спали во дворе, другие свежевали к завтраку барского бычка.
— А Дибривки все горят, Батько, — сказал Петр Петренко с нескрываемой горечью. Нестор угрюмо кивнул и, не ответив, нашел Тину, и они отправились спать…
Разбудил его Пантелей Каретник.
— Мои разведчики немцев поймали. Из колонии Мариенталь. Допросишь?
Махно со сна не мог понять, зачем его потревожили. Болела рука, грудь, всё тело. Как-то нехорошо было, муторно.
— Все-таки немцы, — растолковывал Пантелей. — Мы же австрийцев отпускали.
— И этих гоните в шею!
— Да у них браунинг был. Возьми, послухай их, — не отставал Каретник.
Нестор нехотя согласился и вышел к ним в форме офицера.
— Почему разъезжаете с оружием, бандиты?
— Мы, наоборот, хотели побить их, этого Махно и Щуся!
— Удалось?
— Нет. Зато бунтарское село сожгли.
Нестор сорвал погоны со своих плеч.
— Вот кого вы ловили!
Это мгновенное превращение, означавшее верную смерть, потрясло немцев. Что же имеет ценность на дикой славянской земле? Кто тут прав, кто виноват? Не жизнь, а кошмарный бал сатаны! Не долго думая, колонисты упали на колени.
— Товарищ… Махно, мы… пойдем с вами. Будем служить! — взмолился один из них, продолжая вынужденный маскарад.
Нестор чуть не взвыл от безнадежности. «Ничтожества! Если бравые немцы, знающие себе цену, так легко падают, предают. Если барин… Где я живу? Какая воля?» Дальше не хотелось и думать. Он схватился за голову и выскочил во двор.
С рассветом над Больше-Михайловкой поднимались к небу черные клубы дыма. «Чем же мои хлопцы лучше? — лихорадочно пытался найти ответ Махно, переступая через спящих. — Вот этот или этот. Отрекутся от меня, от всего на свете. Ради чего же пожар? Ужасный дым! Кому, зачем?» Ответа не было. Нестор выхватил из кармана отобранный у колонистов браунинг, ощутил его холодное дуло у виска и нажал на курок. Осечка! «Если всё так ничтожно и бессмысленно: революция с пустыми надеждами, грабеж-дележ богатых и бутырская маята, Настенька с преданной любовью и бесприютная девочка Тина, и падающие на колени — зачем это? И ты тоже! Куда заведешь? Один дым. Всю Украину… спалить?»
Думать так было невыносимо, и слезы бежали по щекам Нестора. Тлен! Всё тлен. Ему померещилось, к к стрелял себя Саша Семенюта в доме, подожженном полицией. Желтые языки пламени. Как он жаждал добра бедным хлеборобам! И что же изменилось в Божьем мире после этого? «Мы загубили… за предательство… семеновского священника, самого слугу Его, — мерекал Махно, оказавшись уже под навесом, в углу, заплетенном паутиной, — и ничего с нами не случилось. Что же может измениться? Кому свобода? Этим сухим комахам? На коленях? А кто не падает? Где? На станции Дно? На острове Голодай?»
Мысли путались. «Эх, Василек, первенец мой. Кто унес чистейшего? По чьему… милосердному праву? Может ли оно… после этого… являться в наш поганый мир?» Нестор поцеловал браунинг, снова поднес к виску. Закрыл глаза — тьма. Тут она… и там. Осечка! Увертливое сознание шепнуло: «Нет разницы… где быть». Он ухватился за эту соломинку, вышел во двор.
Бойцы уже топтались у котла с завтраком, потирали руки. Кто-то хохотал. А за ними, над крышами и деревьями, разгорался новый день. Махно смотрел вокруг и ничего не признавал. Вроде всё это было давным-давно. И вот опять. Хлопцы, потирающие руки, котел, дым, утро — не настоящие, повторные, чужие.
Он покусал нижнюю губу, присел на обрубок акации. «Если так, — думалось, — то и я — не я. Глупость!» Дрожь во всем теле утихла, но холод, что проник в сердце еще в камере смертников, не рассеивался, словно бы его поддували. «Ладно, — сказал себе Махно. — Хватит комедий. Всё! Иди!»
Уходя подальше от Дибривского леса, отряд направился в греческое село Комарь. Варта оттуда загодя сбежала. Созвали митинг, однако крестьяне отмалчивались. «Кто сегодня не сулит золотых гор? И куда оно всё ниже клонится?» — вздыхали бабы с мужиками. К повстанцам присоединились только два бедовых хлопца. То же повторилось в татарском селе Богатырь и в еще одном греческом — Большом Янисоле.
— Крысы подпольные, — тихо говорил Нестор Семену Каретнику. — Их жмут, а они прячутся, пока жареный петух не клюнет в самую ж…!
Дальше ехали вдоль притока Волчьей с редким названием Мокрые Ялы. Издали приметили крылья ветряной мельницы.
— Это Времьевка, — определил Петр Петренко, скупо улыбаясь. — Богатенько ютятся, да и пашут как черти. Здешний злыдень в России за кулака сойдет. Невеста у меня была отсюда. Глаза — вишанки!
— Звали как? — заинтересовался Махно.
— Аня.
— Приятное имя. Тут сейчас?
— Кто знает. Сколько воды утекло в Мокрых Ялах. Замужем, видать.
— Так. Разыщи. Если жива-здорова, у нее и поужинаем.
После митинга Петренко подошел к Батьке.
— Ждут.
— Кто? — не понял Нестор. Выступая, он забывал житейские мелочи.
— Да Аня же с семьей. Знакомьтесь.
Рядом стоял худой и загорелый до черноты мужичок, протянул ладонь:
— Михаил.
Батько поглядел на него оценивающе. Вроде надежный и по калибру подходящ. Длинные да толстые симпатии обычно не вызывали. Спросил:
— Дети есть?
— А як же. Трое, и тоже все на «мы»: Митрий, Микита и Миколай.
— Остряк! — хохотнул Нестор. — Веди в свою хату. Лютый! Ужин варят?
— Давно, Батько.
— Проследи. Потом к нам.
В хибарке Михаила было тесновато для членов штаба, но кое-как разместились за низким столом. Аня, тоже маленькая, худенькая, с глазами действительно как спелые вишни, быстро носила хлеб, кружки, ложки. Петренко поглядывал на нее искоса, с сожалением. Эх, утекла любовь, а ягодки все-таки остались, не сохнут, милые.
Налили борща, самогону. Еще подошли мужики, завязалась беседа.
— Тут такое дело, — осмелев, сказал Михаил и пыхнул самосадом. — Бачылы мельницы? У нас есть и маслобойни. Революция отхватила их у хозяев и поднесла нам. Хорошо! Где ни возьмись — немчура и варта. Забрали опять и лупят за помол деньгу крутую. А куда денешься? Семечек, зерна подсобрали. Як бы, Батько, того… назад воротить?
В хате притихли. Только сало шкворчало на сковороде. Ясно было, что для мужиков это больной вопрос.
