Ивлин Во - Елена
Елена приехала отнюдь не налегке. Ей предшествовал огромный караван с багажом, и целое обширное хозяйство сопровождало ее в дороге. В Сессорийском дворце ее ждали новые припасы, новая мебель и еще одно такое же хозяйство. Чтобы устроиться как следует, нужно было немало времени, а между тем еще до того, как в доме был наведен порядок, к ней стали являться гости. Самого Константина в их числе не было — вместо себя он послал своего главного придворного, который встретил ее у ворот. Каждый день император присылал полные сыновней преданности записки, в которых осведомлялся о ее делах и выражал желание побывать у нее, как только она немного отдохнет после дороги, но так и не пришел. Не приходил и Крисп. Не приходил и живший по соседству папа Сильвестр, которому она послала богатые дары. Он в ответ прислал благословение, но из дома не вышел. Для него наступило нелегкое время. Стоило ему показаться на людях, как пришлось бы принять участие в юбилейных торжествах, которые собирался устроить Константин, — но было невозможно предугадать, будут ли эти торжества христианскими или языческими. Город кишел авгурами; никаких правил, которые подсказали бы ему, как вести себя с человеком, принявшим христианство, но не крещеным — и формально пока еще не считавшимся новообращенным, — и к тому же одновременно щедрым жертвователем, теологом-дилетантом и языческим Верховным Жрецом, — не существовало. Больше того, совсем некстати прошел возмутительный слух, будто Сильвестр недавно исцелил императора от проказы. Поэтому папа, сославшись на нездоровье, сидел дома и обсуждал со своими архитекторами планы новых базилик.
Первой пришла императрица Фавста, нагруженная хрупкими, дорогими подарками и сгорающая от любопытства. Она пришла даже слишком рано — к вечеру того самого дня, когда Елена приехала в город: не в ее привычках было считаться с удобствами других. Пусть свекровь устала с дороги, пусть в доме беспорядок — она должна была первой увидеть, что представляет собой старушка.
Елена встретила ее довольно прохладно. Ходило много слухов о моральном облике Фавсты, но, хотя до Елены такие слухи не доходили, она видела в Фавсте нечто еще более неприятное — олицетворение того, как делается высокая политика.
Дедом Фавсты был никому не известный человек без имени и образования; ее отцом был пресловутый Максимиан, а старшей сестрой — та, ради кого Констанций развелся с Еленой. А ради самой Фавсты Константин развелся с Минервиной. Их брак имел лишь одну цель — закрепить дружбу Константина с ее отцом и с ее братом Максенцием. Максимиана Константин приказал удавить в Марселе, Максенция немного позже утопил в Тибре, и от всего их показного миротворчества осталась только эта толстая, низкорослая, некрасивая императрица — словно кукла, всплывшая на месте гибели корабля.
Она была на целую голову ниже Елены; когда Фавста улыбалась, на щеках у нее появлялись ямочки. Без посторонней помощи она так и осталась бы невзрачной и непривлекательной, но над ней поработали лучшие специалисты по женской красоте. Она блистала драгоценностями и кокетливо надувала губы. «Точь-в-точь большая золотая рыба», — подумала Елена. Однако Фавста не переставала улыбаться, не догадываясь о том, какое впечатление производит. Она твердо решила держаться как можно любезнее. У нее были свои планы и замыслы, а в тот момент — еще и важная конкретная миссия. Сейчас в особой моде была теология, а у тех теологов, которым она покровительствовала, дела складывались не слишком удачно, и Вдовствующая Императрица могла стать ценным союзником. Было очень важно представить ей все в нужном свете, прежде чем к ней наведается кто-нибудь еще.
— Ах, Сильвестр? — сказала она, пренебрежительно взмахнув пухлой белой рукой. — Ну да, конечно, ты должна с ним встретиться. Этого требует простая вежливость. И мы все, конечно, уважаем его должность. Но сам по себе он ничем не примечателен, могу тебя заверить. Если Сильвестра когда-нибудь объявят святым, то поминать его надо бы в последний день года. Абсолютно праведный и недалекий старик. Никто про него ничего плохого сказать не может, если не считать того, что он, между нами, несколько зануден. Я, конечно, ничего не имею против праведности. Сейчас все стали праведными. Но человек — это, в конце концов, всего лишь человек. Разумеется, на небесах, когда все мы, праведники, там окажемся, я буду рада с ним беседовать хоть часами. Но здесь, на земле, хочется и чего-то другого, ведь верно? Вот возьми обоих Евсевиев [27]. Они, кажется, в каком-то родстве между собой и оба ужасно милы. То есть чувствуешь, что они нам свои. Никомедийца я привезла сюда. Он сейчас вроде как в опале и должен пока держаться подальше от своей епархии. Тут нам повезло. Я как-нибудь приведу его к тебе. А кесариец не смог приехать. Он из них самый ученый и ужасно занят. Они оба сейчас в большом волнении. Понимаешь, в прошлом году в Никее все получилось не так, как надо. А это было ужасно важно — не знаю в точности почему. Сильвестра все это не интересует, он даже не поехал туда сам, а только послал своих людей, но от них было мало толку. Видишь ли, ни у одного из западных епископов нет ни одной свежей мысли. Они просто говорят: «Такова вера, в которой мы воспитаны. Так нас всегда учили. Вот и все». Я хочу сказать — они не понимают, что нужно идти в ногу с временем. Церковь уже не прячется в подполье, это официальная религия империи. То, чему их учили, может быть, вполне годилось в катакомбах, но теперь нам приходится иметь дело с куда более просвещенным обществом. Я даже не пытаюсь понять, о чем там идет вообще речь, но знаю, что решения собора очень разочаровали даже Гракха.
— Гракха?
— Дорогая моя, мы всегда называем его Гракхом. Понимаешь, из соображений безопасности. У стен есть уши. После этого дурацкого указа, который напрямик поощряет доносчиков, приходится соблюдать всяческую осторожность. Произносить его настоящее имя у нас не принято: при этом все чувствуют себя ужасно неловко. Конечно, нам с тобой можно, но я как-то уже отвыкла. Так вот, ты знаешь, как у Гракха обстоит дело с греческим языком. Он прекрасно может отдавать на нем приказы и все такое — это называют гарнизонным греческим, — но когда за дело берутся профессиональные риторы, бедняга просто теряется. Он не имел ни малейшего представления, о чем шла речь в Никее. Он хотел только одного — единогласного решения. А половина собора не желала даже вступать в споры, просто не желала слушать. Евсевий мне все про это рассказал. Он сказал, что увидел, как они там сидят, и сразу понял: их не переубедишь. «Такова вера, в которой мы воспитаны», — говорили они. «Но это же противоречит здравому смыслу, — говорил Арий. — Сын не может не быть моложе отца». — «Это таинство», — отвечали они, как будто этим можно все объяснить. А кроме того, там было еще и множество борцов за веру. Конечно, ими нельзя не восхищаться, это потрясающе — что им пришлось претерпеть. Но ведь то, что человеку выкололи глаз или отрезали ногу, еще не делает его теологом, верно? А Гракх, конечно, как солдат питает к ним особое уважение. Так вот, из-за них, и еще из-за упрямых епископов Среднего Запада и пограничных провинций — их было не так уж много, но они самые твердолобые, — эти старые тупоумные мракобесы легко одержали верх, Гракх получил свое единогласное решение и был счастлив. Только сейчас он начинает понимать, что на самом деле ничего не было решено. Вселенский собор — самый негодный способ решать такие проблемы. Все это нужно было без всякой огласки уладить во дворце и потом объявить императорским указом. Тогда никто не смог бы возражать. А так мы сталкиваемся с массой формальных сложностей, и все из-за того, что к делу припутали Святого Духа. Все это — чисто практические вопросы, которые следовало бы решить Гракху. Я хочу сказать — должен же быть какой-то прогресс! Гомоусия [28] давно устарела. Все-все авторитеты против гомоусии — или наоборот? Жаль, что здесь нет Евсевия, он бы нам объяснил. У него всегда получается так понятно. Теология — вещь очень увлекательная, только немного туманная. Иногда мне даже немного не хватает прежней тавроболии [29], а тебе?
Императрица Фавста привыкла высказываться свободно, не боясь встретить возражения. Евсевий часто говорил ей, что у нее мужской ум и хватка. Но теперь, когда ее краткая лекция подходила к концу, у нее появилось чувство, что добиться полного успеха ей не удалось. Императрица Елена смотрела на нее недовольно, и вид ее предвещал грозу.
После пугающей паузы Елена спросила:
— А как там Крисп?
— Мы всегда называем его Тарквином.
— Ах да. Прошу тебя, не прими это как назидание, только своего сына и внука я уж буду называть их настоящими именами.
— Ну, и ты увидишь, что все будут пугаться. И вообще о Тарквине сейчас почти не говорят. По-моему, у него какие-то неприятности.
