Н. Северин - Звезда цесаревны
То же предчувствие мучило, без сомнения, и отца: вернулся он домой обедать в прескверном расположении духа и, чтоб отдалить объяснение, стал жаловаться на рабочих, которых надо постоянно понукать, чтоб работали, хвалил немцев, понимающих свои обязанности гораздо лучше русских, и наконец, оборвав речь на полуслове, отрывисто спросил у сына, куда это он запропастился на все утро, не спросив на эту отлучку ни у кого позволения.
— Извините, батюшка, я ушел, когда вы еще почивали, и надеялся вернуться раньше… У меня до вас большая просьба, и такая для меня важная, что я попрошу вас выслушать меня до конца, — проговорил прерывающимся от волнения голосом Федор.
— Говори, — отрывисто сказал отец.
— Вы, батюшка, про английского купца Шехтеля изволили слышать?
— Это тот, что к нам приехал, чтоб фабрику стальных изделий открыть, и который торгует в доме на Миллионной?
— Этот самый. Ему нужен бухгалтер, который бы знал, кроме русского языка, по-латыни, и он мне предложил у себя место. Дозвольте мне его принять, батюшка…
— Ты это что же? С отцом работать не хочешь и идешь к чужим? — запальчиво прервал его отец.
— Батюшка! Не с вами работать я не могу, а с царем… Я его ненавижу, батюшка… О, не за то, что и он меня с первой минуты возненавидел! — продолжал он с возрастающим волнением. — Разве я не понимаю, какая между нами бездна, разве я не понимаю, что я перед ним не что иное, как ничтожная мошка, которую ему ничего не стоит одним дуновением смести с лица земли? Разве я не понимаю, что он во всех отношениях замечательный человек, гений ума и таланта, что такого царя ни в одной стране земного шара никогда не было и, может быть, не будет?.. Но что же мне делать, если не лежит у меня к нему сердце, если я убежден, что, кроме зла, он ничего не сделает для России и погубит у нас такое множество хороших русских людей, что долго нашей родине после его нашествия не оправиться? Что же мне делать, если я ненавижу его за Россию, батюшка? Как же мне ему служить с такими чувствами в сердце против него? Какую же пользу принесу я и вам теперь, когда моя душа вам открыта? Батюшка! Батюшка! Выслушайте меня до конца, вы должны все знать, чтоб меня понять и простить! Одному только вам ведь могу я открыть свою душу, одному вам поверить мои предчувствия! Они ужасны, батюшка, я чувствую, что царствовать он будет долго и что с каждым днем, с каждым часом страсть к разрушению того, что нам дорого и свято, будет усиливаться в нем, что ненависть его к тем, кто его понимает и кто способен ему противодействовать, дойдет до озверения… Нам предстоит сделаться свидетелями таких ужасов, что смерть нам будет казаться избавлением, вот увидите! — продолжал он в экстазе от возбуждения.
В первый раз доводилось ему высказывать вслух мысли и чувства, волновавшие его душу с тех пор, как он приехал к отцу, увидел и услышал царя и был свидетелем его деятельности, свидетелем таким близким, что ему казалось, что он знает его лучше, чем царь сам себя знает… не сознательно же ведет он Русское царство на гибель…
— Я его изучил, батюшка, — продолжал Федор, торопясь окончить свою исповедь. — Я нарочно избегал быть представленным ему раньше, чтоб ничто не мешало мне наблюдать за ним, чтоб никакое личное чувство не мешало мне беспристрастно его узнавать… Приехал я сюда с самыми лучшими чувствами, наслышавшись про его ум, гений и терпение, и все это я в нем нашел, но это все дьявольское, батюшка! Всмотритесь в его глаза, всмотритесь хорошенько, и вы увидите в них безумие… Да, да, батюшка, он не похож на других людей, в нем человеческого так мало, что все человеческое ему чуждо, и вот почему ему доставляет особенное наслаждение попирать ногами наши святыни… Уважает ли он что-нибудь из того, что мы уважаем? Он делает все нам наперекор: мы любили наших царей за их благочестие и за чистоту нравов, он кощунствует и развратничает явно, чтоб оскорблять нас, и чем дальше, тем будет все хуже и хуже, потому что все будет меньше и меньше людей, которые могли бы ему сказать правду в глаза… как я бы ему ее сказал, если бы при нем остался… Ведь если я от этого вчера воздержался, батюшка, то только из-за вас, и вот теперь, как перед Богом, говорю вам: не ручаюсь я за себя впредь, такая во мне злоба клокочет при виде развратителя России, что могу и себя, и вас погубить… Отпустите меня, Христа ради, подальше от греха! Если вы в его согласии сомневаетесь на мой счет, пусть на войну пошлет: с радостью положу жизнь за родину на поле брани…
Слова его подействовали: отец не только поверил в его искренность, но и не нашел в себе сил осудить его за то, что он мыслит и чувствует не так, как он. Ермил Васильевич вызвался переговорить с Шехтелем, который понял неловкость его положения относительно ухода с царской службы Федора, после того как сам царь, в знак своей милости к отцу, дал ему место так к себе близко, что стоило извлечь из этой близости то, что извлекали другие. Шехтель был знаком с Дивьером и пристал к нему с просьбой дать ему в бухгалтеры молодого Бутягина; дело, ко всеобщему удовольствию, сладилось. Не прошло и недели, как, заглянувши в домик надсмотрщика и не увидав там больше несимпатичного ему хозяйского сына, царь сказал Ермилу Васильевичу:
— А сынок-то не в тебя, мне Дивьер сказывал, что у него больше охоты над счетными книжками корпеть, чем нам в нашем деле помогать. Сразу видать, что москвич, тупой ханжа, — нам таких не надо.
Сорвав свою досаду на отце провинившегося сына, царь от него отвернулся и с тех пор стал все реже и реже оказывать ему милостивое внимание. Но Ермил Васильевич был этому даже рад: слова сына, в первую минуту приведшие его в негодование, чем больше он о них думал, тем все более и более казались ему справедливыми.
А ведь это правда, что царем овладел дух злобы и ненависти ко всему русскому и что только те люди, которые тоже поддались этому иноземному духу, ему милы; правда также и то, что с каждым днем он становится решительнее и более жестоким и что скоро настанет время, когда он ни перед чем не будет останавливаться, чтоб ставить все на своем, и без милосердия будет коверкать и истреблять с лица земли все и всех, кто поперек дороги ему стоит… Верит ли он в Бога? Если верит, то Федюшка прав: надо быть в безумии, чтоб так нагло, как он, попирать Божеские законы… значит, он безумный… А если не верит?.. Тогда какой же он русский, православный царь? Значит, правы все те, которые мученический венец приняли, не признавая в нем русского царя? Правы и люди старой веры, видящие в нем самого духа тьмы…
Мысли эти не давали ему покоя. Раз проснувшееся сознание не засыпало больше, как ни убаюкивал он его такими софизмами, как: все это не им заведено и не ему исправлять… против рожна не попрешь… Сколько уж народа погибло за супротивничанье этому дьяволу в образе человеческом, а что от того проку?..
Пришлось припомнить слова сына и насчет поистине нечеловеческой прозорливости царя. Ничего от него не скрыть, он мысли человека читает на его лице, как в открытой книге, и дар этот тоже у него от отца лжи и зла, потому что он одно только дурное извлекает из этого дара…
И все страшнее и страшнее становилось бедному Бутягину и за себя с сыном, и за Россию. Наконец, тоска так загрызла ему сердце, что он не в силах был дольше терпеть и пошел посоветоваться с Федором, как им устроить свою жизнь подальше от дьявола, с его выдумками и нововведениями.
— Чтоб нам про все это не слышать и ничего этого не видеть, Федюша. Ну-ка, раскинь умом да присоветуй, — сказал он ему в заключение покаянной речи, с которой пришел к сыну в уютную светелку, отведенную ему хозяином в глубине сада, где он и принял отца в воскресенье после обедни, когда был уверен, что никто беспокоить их не будет.
У немцев потому было лучше жить в это страшное время, чем у своих, что никто в душу к тебе не влезает: делай только свое дело, а чем занимаешься, кого видишь и о чем думаешь в свободное время — никому до этого дела нет. А что всего было важнее — это то, что никого не подведешь. Немцы пользовались особенным покровительством царя и любимца его — генерал-полицмейстера Дивьера. Немцев не считали способными ни на бунт, ни на предательство.
— Не время теперь, батюшка, уходить из пекла на прохладу и на покой, — угрюмо ответил Федор на предложение родителя. — Про намерение царя развестись с законной супругой, нашей царицей Евдокией Феодоровной, и заключить ее в монастырь слышали? А ведь царица ему царевича, наследника престола, родила!
— Что же мы против этого можем поделать, Федюша? И раньше это бывало, что цари русские чистоты нравов не соблюдали…
— Когда? Какие цари? — запальчиво вскричал Федор. — После язычества еще не то было… мало ли что было встарь, когда русские люди ни веры своей не понимали, ни обязанностей перед родиной! Почитай-ка жития тех из наших великих князей и царей, которых мы почитаем как праведных и высокого своего сана достойных, вот и увидишь, чем Русская земля держалась и какие наказания были России за грехи ее правителей. Ведь Грозный-то Иван не от законной жены великого князя родился, а от Глинской Елены, которая не погнушалась заступить место отвергнутой Соломонии, не дождавшись ее смерти. Вот он перст-то Божий! А теперь, после того как у нас были такие благочестивые цари, как Михаил Феодорович и Алексей Михайлович, Петр затевает с Грозного, в самом что ни на есть скверном и душегубительном, пример брать? И ты, батюшка, за другими повторяешь, что такая мерзость у нас в России не в первый раз!
