Алексей Чапыгин - Гулящие люди
– Поди, поди, моя светлоглазая… Надо ежели, то постерегу… Помочь раздеться?
– Ну… разденусь сама – не пекись…
– Да будет тебе, моя горлица, пухом дорожка укладена… Боярыня ушла задним крыльцом. Сватьюшка заперла за ней дверь на ключ, подымаясь обратно лестницей, думала: «Муж за делами да забавами… молодой, пригожей пошто тайком не погулять… И царевны наверх, уж крепко их держат, а чернцов да уродов зовут в рядне, в веригах, скинут рубища да хари писаные, глянь – под ними молодцы – веди в терем!» Потрепала себя шутиха за бородавку большую на подбородке и тихо вслух сказала:
– А коя боярыня явно мужа в блудном деле сыщется, той плетка по телу холеному…
Боярыня дверью под крыльцом вышла, прошла дверкой сквозь тын… На дворе в дальнем углу залаяли собаки и скоро утихли.
На ширине кремлевской площади боярыне жарко сделалось.
1 Коник – конец лавки.
2 Змеевик – плоский медальон, с одной стороны архангел, с другой – змеи.
Она потрогала на груди под покрывалом змеевик: «Недаром тебя византийцы сочли талисманом… он, он горячит…»
За кремлевской стеной, в стороне Москвы-реки, далеко полыхал пожар – мутно розовели главы кремлевских церквей, зубцы стены то рыжели, то вновь становились черными.
В Кремль чужих не пускали, но в Успенском шла служба для бояр и служилых людей. В тусклом свете чернели, шевелились головы…
– Бояре у службы, неладно, если кто увидит. А, да я – черница! Наряд свой забыла, будто хмельная…
Прошел, мутно светя остриями бердышей, стрелецкий караул, на женщину в черном не обратил внимания.
Когда отпирала тайную дверь на лестницу в крестовую палату, Малке стало холодно:
– Иду незваная… и имени не знаю, к кому иду…
Смутно помнила, что лестница приведет ее в коридор, туда, где кельи.
В коридоре у самых дверей со свечой в руках встретил ее патриарший дьякон Иван.
– А… боярыня! Разве того тебе не сказано, что святейший уехал?
– Не к нему пришла я… Вот возьми и молчи!
Боярыня сняла с пальца дорогой перстень. Дьякон отстранил ее руку:
– Посулов не беру… Кого надо тебе?…
– Не тебя! Но вас тут двое. – Семен спит.
– Вот его дверь… я войду к нему.
– Нет, не можно. Святейший знает все!
– Я ничего и никого не боюсь! Боюсь преград на пути моем… Берегись, диакон Иван Шушерин! Моя власть выше твоей.
– Твоей власти, боярыня Меланья, не боюсь я!
– Ты берегешь меня, как эвнух, для ради святейшего?
– Нет! Берегу отрока от грозы и кары! Ему и так дана работа свыше сил… Ты не помышляешь, что будет с парнем, если еще раз соблазнишь его?
– Пошто знать, что будет со мной, с вами завтра? Так я хочу делать сегодня! Разве мы не во мраке ходим? Завтра ни ты, ни я не знаем. Чего ты сторожишь его? Он не женщина…
– Да, но через тебя зачнется так, что он перестанет быть мужем. Уйди, боярыня!
– Ты несчастен, Иван! Иссох, глаза впали, власы ронишь, скоро будешь плешат… Тебе завидна любовная радость других?
– Нет, боярыня, я счастлив… У меня любовь – книги, иму борзописанье, я благословлен в своей доле.
– Послушай мало, Иван диакон! Не будем вражами… я не пойду к нему, но ты разбудишь его, он меня доведет к дому – одной опасно.
– Дай слово, боярыня, не увлечь к себе парня.
– Слово тебе даю, – отпустить его вскорости. Дьякон разбудил Сеньку.
Не доходя тына, боярыня сказала Сеньке:
– Погаси факел! Здесь молвим слово…
– Чую тебя, боярыня.
– Завтра, Семен, когда ударит на Фроловской час с полудня, приходи на Варварский крестец в часовню Иверской. Буду одета черницей…
– Прощай, боярыня, приду!
– Чтоб ты не забыл, дай поцелую.
– Ой, то радостно, да боюсь…
– Бояться не надо! Вот! Ну, еще – вот! А теперь – идешь ко мне?
– Нет… слово дал Ивану.
– Ивану твоему колода гробовая и крест! Не забудь – завтра…
Боярыня скрылась в темноте.
Утром Сенька справился в путь по городу. Диакон Иван сказал:
– Жди мало… Святейшему по сану его не дано опоясывать себя мечом… едино лишь меч духовный дан ему, но у него имется келья под замком – ключ тоя кельи у меня…
– Какая та келья, отец, и пошто она?
– Оружейная келья… Святейший дарит из нее бояр и детей боярских патриарших тем, что помыслит… Пойдем в нее – тебя он благословил двумя пистолями.
Войдя в келью узкую с узким окном, Сенька увидел на стенах сабли, бердыши, пистоли. На длинном столе тоже разложено оружие.
– Вот твое, Семен! – сказал диакон. Сенька потрогал подарок, отстранил:
– Чуй, отче Иван, благослови взять вон ту палицу!
– Не можно… боюсь рушить волю патриарха.
– Пистоли заряжать долго, кремни, зелейный рог, свинец беречь надо, пойдем – ничего не беру я!
– Экой парень! Ну что тебе люб шестопер?
– У него, шестопера, вишь, рукоятка с пробоем, в пробой ремень петлей уделан, будто для меня… подвесить у пояса под кафтан – и добро!
– Дурак ты! Пистоль пуще устрашает, к пистолю не всяк полезет, к шестоперу с топором мочно, он не боевой, а знак военачалия… Што с тобой – бери, коли потребует господин – вернешь.
– Едреной он, харлужной! Вот те спасибо…
– Не зарони… еще вот – это от меня. – Иван подвел Сеньку к сундуку под окном, большому, окованному по углам железными узорами. – Тут, парень, пансыри… под кафтаном не знатно, сила у тебя есть таковую рубаху носить – будет она тебе замест вериг…
– Пошто мне, отец Иван?
– Берегчись надо… могут ножом порезать сзади, а мне жалко тебя… – И как бы про себя прибавил диакон: – На трудный путь послал отрока господине наш!
– Уж разве угодное тебе створить? Дай, отец, вон тот, что короче, с медным подзором.[87]
Сенька, сбросив кафтан, надел кольчугу. Под кольчугой – она была короткая – по рубахе натянул ремень, к ремню привесил шестопер. Повязался голубым кушаком по скарлатному розовому кафтану.
– Добро, Иван! Диакон перекрестил его:
– Мир болеет, и злой он! Иди в него, отрок, яко да Ослябя инок.[88]
Они обнялись, Сенька ушел…
Чем ближе подходил он к Варварскому крестцу, тем сильнее била в голову кровь, и весь он раскраснелся. В ушах звенело. Сенька боялся, что не услышит Спасских часов. Он думал и не мог прибрать мыслей-что отвечать ей… боярыне, что? «Манит… и я не могу терпеть без нее… Беда от патриарха! А ну, уйду с Тимошкой!»
Время тянулось долго… Потом ударило на Фроловской башне получасье с полдня, и Сенька увидал, как высокая черница с лицом, повапленным белилами да сурьмой, вошла, помолившись, в распахнутую часовню, зажгла свечу к образу Спаса.
Он подошел к дверям. Она, едва сдерживая себя, шагнула к нему… В дороге боярыня спешила больше и больше. Когда не было встречных, ловила его руку тяжелую, непослушную и прижимала к своей груди. Рука его содрогалась от ударов ее сердца. Они ничего и никого не замечали, а навстречу им шли люди с носилками, на носилках лежали, стонали больные, носилки приносились к ближней церкви, ставились у паперти, выходил из церкви поп с напутствием, бормотал отходную. Заунывно звонили в разных концах города…
– Долго, долго! Ходить борзо не умею…
Обошли часть Кремля по-за стены, пришли в слободу Кисловку. В Кисловке жили царицыной мастерской палаты швеи и рукодельницы. Старая опрятная баба отперла им.
– Кто? Кого бог дает? Крещеные ли? Боярыня сдернула с кики куколь.
– Радость ты моя! Матушка боярыня! Вот кому молиться буду, как богу, о Феклушке сестрице…
– Горницу нам, Марфа! Да чтоб чужой глаз чей не видел…
– Ой, матушка, кому нынче доглядывать? Все текут к церквам, кто богобойной, а тот, кто лихой да бражник, – у кабака до сутемок… болесть кого куда гонит…
Они прошли в горницу. Старуха ушла, боярыня заперла дверь на щеколду. Спешно падали на пол черные одежды, а на черное – комком и боярское платье вместе с шитым золотом повойником.
– Ух, какая на тебе рубаха! Сколь звону в ней, сколь весу… Сенька стащил с плеч панцирь.
– Семен! Месяц мой полунощный…
– Боярыня!
– Кличь Малка! Меланья… Малка, Малка!
– Ты как в мале уме…
– Хи, хи… Я и впрямь малоумна… от тебя малоумна, месяц мой!
Боярыня раскраснелась, будто кумач. Кармин да белила с нее наполовину сошли, притираньем замарало Сеньке щеки и губы.
Когда садились к столу, Марфа сказала Сеньке, помочив рушник у рукомойника:
– Оботрись-ко, счастливчик писаной! – И сама обтерла ему лицо.
Она с поклонами угощала боярыню гвоздишным медом, сахарными коврижками, вареньем малиновым, садилась не к столу, а на скамью в стороне, потом куда-то, хромая на одну ногу, шла, приносила настойки, фрукты в сахаре и говорила без умолку:
– Боярыня матушка! Беда с моей Феклушкой, лихо неизбывное… Бабила Феклушка царевичев Симеона да Ивана Алексеевичей[89] и царевен, она ж, Феклушка, коих бабила… и сколь годов вверху у царицы Марьи Ильинишны выжила… Ты кушай, пей – молодца потчуй… Экой он красавец!
![Atlanta - Только рядом...[СИ]](/uploads/posts/books/2640/2640.jpg)