Ирина Головкина (Римская-Корсакова) - Лебединая песнь
– Смейся, милый человек, смейся, а только меня ослобонят сегодня, – настаивал старик. – Вот помяни мое слово: она, матушка, на то и приходила, чтобы утешительное слово сказать.
Олег пристально взглянул на старика.
– За что приговорен? – спросил он, изменяя своей привычке не задавать вопросов.
– Монашек мы, Страстного монастыря. Обитель нашу вовсе порешили, а меня на поселение упекли да на отметку взяли. Спервоначалу на север: едва Богу душу не отдал – гоняли нас безо всякой жалости, скользили мы по наледям, руки да ноги ломали, и голода и холода натерпелись – курочку мою черную я на руках тащил; благослови ее, Господи! Одна-то она жалела меня, убогого; кажинный день по яичку мне несла, силы мои поддерживала; да после, как в Узбекистан нас перебросили, еще пуще ожесточились наши гонители: отобрали и мою курочку. В песках горше, чем в сугробах: народ пошел злой, горбоносый, христианской веры вовсе ни в ком не встретишь; тоска забрала – сбежал, и с тех пор не сидится нам, бродяжничаем. Раз случилось в одном селе мне перед сходкой против колхоза ратовать, оттого что родом я псковский крестьянин; ну, а как изловили, одно к одному все и засчитали; злостный вредитель, заявили мне. Тем только утешаюсь, что хоть и краешком, а все за веру Господню претерпеваю!
«Santa simlicissima!» [122] – подумал Олег. – Странно: есть неясная мне связь между его словми о благодати и фразой, которую я прочел. Но если бы у двери в самом деле стоял кто-то нездешний, то во всяком случае не Анастасия Узорешительница! Может ли быть, чтобы этот серый монашек уловил светлое приближение, предназначенное для меня, а я в моей мятежности не почувствовал?
Гордая душа все еще себя и свои чувства ставила выше окружавших.
День, однако, не принес ничего нового. Дали отбой.
В камере смертников никто не засыпал тотчас после отбоя: настороженное ожидание отгоняло сон, и лишь после того как проходили те первые часы, в течение которых всего чаще являлись за приговоренными, или когда конвой уже удалялся, сон смыкал усталые веки измученных людей.
Лежа на койке, Олег внимательно вслушивался в тишину, царившую в коридоре. Прошло около часа, и вот гулкие тяжелые шаги, еще отдаленные, коснулись его слуха.
«Идут», – подумал он.
– Идут, – проговорил кто-то, и головы начали подыматься.
– Принесла нелегкая, – отозвался кто-то из уголовников.
Шаги неумолчно приближались, и вот послышались обычные переговоры с надзирателями и бряцание затворов.
«В этот раз не минуют», – подумал Олег, все так же вслушиваясь.
Тронули затвор, и в бряцании его прозвучала та же неумолимость.
Послышалась команда:
– Семенов, Илья!
За стариком! С невольным участием и симпатией Олег повернулся к нему, забыв на минуту о себе.
– Никак, меня? Экая оказия, Господи Батюшка! Как же так оно получилось? – забормотал он крестясь.
– Вот тебе и Анастасия Узорешительница! – крикнул один из уголовников.
Олег только что хотел осадить того, кто позволил себе этот выкрик, но как раз услышал:
– Дашков, Олег!
Легкий озноб прошел по его спине.
– Я, – откликнулся он и встал. – Ну, старик, пойдем! Кто-то в самом деле стоял у двери в ту ночь, только слов мы с тобой не поняли.
Больше никого не вызвали. Из коридора вывели в другой коридор, а потом на лестницу, где уже стояла готовая партия и вооруженная охрана. При выходе на тюремный двор свежий, живительный воздух коснулся лица. В груди – словно туго натянутая пружина. Он думал – тут же поставят в ряд, но увидел три «черных ворона»; их погрузили. Опять отсрочка – куда-то повезут. Это, кажется, делается в Разливе…
Натянутая пружина несколько ослабела, и снова закружились мысли о семье: «Ася придет справиться… ведь брякнут ей без подготовки. Сейчас уже седьмой месяц – не случились бы преждевременные роды!»
Кто-то рядом с ним сказал:
– Товарищи, а что если нас на вокзал – и в лагеря?
– Ну да! На вокзал! Как же! Приказа о помиловании не зачитали, вещей забрать не велели… С такого паровоза прямое сообщение на тот свет.
Один старый мужчина вдруг зашатался и взялся за голову. Олег поддержал его.
– Спасибо, – сказал тот, – вы, очевидно, по пятьдесят восьмой?
– Да, – коротко ответил Олег.
– Я тоже. Я подумал сейчас о жене: она совершенно одинока, ей шестьдесят лет и у нее порок сердца. А у вас есть семья?
– Да. Моей жене только двадцать два года, и она остается с двумя младенцами, – и Олег умолк, чувствуя, что ему зажимает горло. «Бедная моя девочка! С ней нет никого, кто бы помог ей перенести этот удар, – подумал он. – Как ограничен человек – всей силой моей любви я не могу победить расстояние, увидеть и поддержать ее!»
Кто-то сказал:
– Нет, брат, это не вокзал! Лисий Нос или Разлив – вот это что!
– Ай, изверги! Ай, мерзавцы! Ни в какой контрреволюции я-таки не повинен! Она и не снилась мне! Обвинение за уши притянуто! – тоскливо воскликнул вдруг с явно еврейским акцентом худой человек в очках и схватился обеими руками за голову.
– А я ведь в прошлом эсер, – заговорил другой приговоренный, – сколько раз при царе в ссылках был. Вот уже не думал не гадал, что заслужу такую благодарность, – этот голос звучал спокойно, несмотря на глубокую горечь, которая в нем слышалась.
– Господи, помилуй меня, грешного! – шептал монашек около Олега, – начинать, что ли, канон на исход души?
Дрогнули, когда машина внезапно затормозила.
– Эй, сволочи, выходи! Стройся по пять штук в ряд. Руки в заднее положение, – и вооруженные охранники толпой обступили их.
Подошли еще две машины; слышно было – плакали женщины, одна вскрикнула, и Олегу показалось, что он узнает голос Нины.
Он огляделся: пустое низкое место, высокая стена, увенчанная колючей проволокой, и открытые ворота – там тот двор, который ему столько раз снился!
«Ну, теперь остается всего лишь несколько минут… Я перед великой переменой. Вместе с телом отпадут все привычные условия существования и многое, что казалось значительно и дорого… Все, но не любовь к Асе! Любовь останется! Конечно, она связана с телом и бьется в каждой жилке мужского организма, но она прорастает и глубже, и если физическая оболочка сейчас отпадет – любовь останется! Сейчас – за две или три минуты до смерти – ему это совершенно ясно, и это именно ощущение несет в себе предчувствие бессмертия.
Ему завязывали глаза; он стал было освобождать рукой защемленную прядь волос, но тут же усмехнулся: что значила боль натянутого волоса, когда сейчас засадят в грудь целую горсть свинца?
– Не надо! – сказал он, срывая повязку.
– Долой узурпатора революции! – крикнул эсер.
Восклицание это оторвало мысли Олега от личного.
«Я любил свою Родину! Она была для меня не географическим только понятием, но целым комплексом самых сложных определений. Всю свою деятельность я еще юношей хотел увязать с преданностью России; ни разу в этом случае я не руководился вопросом собственной выгоды. Я не могу не видеть, что в моей преданности Родине было много самоотвержения, и тем не менее я не знаю… Не знаю, принес ли я ей хоть какую-либо пользу… О, сколько боли в этой мысли! Горе моей страны не получает исцеления!» – и крикнул:
– Да сгинут тираны цека и да расцветет Россия!
Ночное небо было над его головой – высокое, далекое, звездное! Свет звезд просился в душу. Ненависть и обида, еще недавно клокотавшие в его груди, стихли; презрение, гордость и вся узкая классовость, замкнувшая все лучшее, что было в нем, – все это ощущалось теперь как нечто второстепенное, поверхностное, наносное перед тем, что концентрировалось в груди – там билась любовь, перераставшая рамки тела, и заливало всю душу настороженное и трепетное ожидание предстоящего. Новая насыщенная жизненность охватила его, а тело в мучительном напряжении ждало удара.
Было два светлых образа в его жизни – две привязанности; все лучшее в нем связывалось с ними – в детстве и юности – мать, позднее – Ася. Над ними – именно в этой самой высокой точке души – реял, казалось, призрак России.
– Господи, спаси мою душу! Яко разбойник исповедую. Мама, родная, дорогая, если ты жива, – ты меня видишь и слышишь! Приди же и встреть своего сына…
Толчок в грудь. Земное кончено. В том теле, которое упало, уже нет души. Жизнь или смерть? Свет или темнота?
Глава девятая
– Надо их пропустить без очереди; они маленькие и измучаются, – сказала Ася.
Несколько человек согласились с ней, и двух черноглазых мальчиков пропустили вперед. Очередь безнадежным кольцом извивалась в тесном и душном помещении. Ася прислонилась к стене и, озираясь, пыталась вычислить, которая она по счету. Славчик в этот раз остался дома совсем один! Она оставила ему молоко с булкой и игрушки; спички и острые предметы тщательно запрятала, и, тем не менее, тревога за малыша сосала материнское сердце. Стоскуется и заплачет! Молоко, наверно, разлил и булку будет жевать всухомятку; штанишки, конечно, мокрые; не потянул бы за хвост сеттера, не ушибся бы как-нибудь, бедный мой птенчик! Конца не видно моим мукам, дело все не решается, страшно подумать, что будет… а тут еще от мадам писем не было… Она опять стала считать: «Кажется, я теперь пятидесятая… еще часа полтора. И что это мне сегодня Говен все время припоминается?»
