Агустин Яньес - Перед грозой
— А кого вы видели, падре?
— Там был дон Рефухио, аптекарь…
— Ну и как он теперь, после покаяния? — интересуется Сарита.
— Слава богу! Был и дон Тимотео, его поездка в Агуаскальентес не состоится, он получил письмо от Дамиана, и тот пишет, что уже возвращается.
— Прибавится ему забот! Да и всему селению! — произносит дон Ансельмо. — Избавь нас, господь, от северян!
— И в молельню будет войти нельзя.
— Всякий год так.
— А вы верите во все чудеса, что приписывают этой статуе?
— Ну, тут надо каждый случай изучать отдельно.
Дон Ансельмо хотел было продолжать, но падре быстро переменил тему разговора, обратившись к Мерседес и Марте:
— Надеюсь, что вы в этом году постараетесь на страстной четверг украсить алтарь как можно красивее.
— Дай-то боже.
— А в «огнищах» на окраинах нынче не было происшествий? Много там народа? — спрашивает Сарита.
(На углу, близ монумента Национальному знамени, подальше от залитого лунным светом пространства, в тени, рядом с домом Лоеров, уединившись ото всех, идущих смотреть «огнища» в Верхнем квартале, несколько подростков беседуют меж собой, — голоса звучат глухо, отрывисто:
— …ее увидел, когда она входила в молельню.
— Я тоже, и она ко мне нарочно в этой толкучке стала прижиматься…
— Ну и что?
— Сначала не хотелось. А потом — все-таки я мужчина.
— И понравилось?
— Я же мужчина.
— На меня взглянула мимоходом.
— А потом я сам стал нарочно к ней жаться…
— Ну и ты…
— Я же мужчина.
— И она ничего?
— Ничего. Даже как будто рассмеялась.
— Говоришь, гак бывает на танцах?
— Пошел за ней?
— Она улизнула с доном Альфредо.
— Прямо перед носом Хулиана.
— Я тоже с ней был, как и ты.
— Отличается от других.
— Лучше.
— А платье-то запачкано.
— Другая бы не посмела…
— Даже с Луисом…
— Я тебе говорю, что и со мной…
— Идет с матерью, с теткой, как будто так и надо.
— Ай да Микаэла Родригес…
Разговор продолжается, то и дело прерываясь, будто через силу, сдерживаются порывы. Луна сияет.)
Мария не смогла встретить Микаэлу. И, вернувшись домой, скорее из простого любопытства, нежели из:за подлинного интереса, она принялась читать изречения, врученные ей падре Рейесом: «Иных людей окончательно развращают длительные путешествия, в которых они утрачивают даже ту малую веру, что у них еще оставалась, наглядевшись на различные религии, обряды и нравы. Лабрюйер[36]». Читать дальше ей не захотелось, и тогда взяла рукопись Марта: «Оставаться на месте, избегать любых перемен, которые угрожали бы нарушить чудесное равновесие: таково было стремление классической эпохи. Необузданное любопытство, требующее беспокойства души». (Марта читает громко, Мария перебивает се: «Ты не устала от проповедей?» Марта, не меняя топа, продолжает.) «…Опасно и сумасбродно, поскольку путник, спешащий на край земли, никогда не найдет ничего иного, кроме того, что имеет: свою человеческую суть. И даже если найдет что-то иное, причинит этим не меньший ущерб своей душе. Пусть, напротив, посвятит ее вечным вопросам, которые не разрешаются в рассеянии души. Сенека говорил так: первый призрак дисциплинированного духа — уметь сосредоточиться и пребывать наедине с самим собой; а Паскаль открыл, что все несчастья людей происходят от одного — неумения оставаться в покое на одном месте. — Тоже принадлежит автору-мирянину».
— Кто же этот автор?
— Не указано.
— Похоже на поучения моего дядюшки или твоего духовного наставника. — И, не дав возможности Марте ответить, Мария продолжает: — А если тебя интересуют другие новости, то могу сказать, что твой вдовец, отец бедного малыша, не ходит по гостям, «огнищами» не любуется.
— Почему ты заговорила об этом?
— Просто так.
— Мария! Ты меня все больше огорчаешь. Временами ты становишься злюкой.
— Марта!
— Идем помолимся. Прости меня.
(Этой ночью Марию вновь преследуют кошмары — мешанина из газетных и здешних происшествий: они с Микаэлой идут по улице и хохочут, их настигают какие-то парни, пытаются взять их под руку, хотят сорвать с них платья и тащить к реке, но появляются жандармы, уводят Марту и Леонардо, генерал Маасс стреляет в дядю Дионисио, она в страшной тюрьме Белен, и там находится тот, кто сегодня утром женился, он дает ей «Трех мушкетеров», кто-то стреляет в Микаэлу — кто в нее выстрелил? Сеньор приходский священник…)
— Мария! Мария! Проснись, видно, ты не перекрестилась перед сном с должным рвением.
2
«И кто только не приснился мне ночью, — думает Микаэла, пробудившись субботним утром. — Шаль, что Руперто Ледесма не захотел оставить ради праздника свое ранчо! А пожалуй, это и к лучшему, ведь Давид в двух последних письмах обещал мне, что приедет как раз на праздник… Но вдруг и Руперто, чего доброго, вздумает появиться в эти же дни, а он такой твердолобый, спаси меня Иисусе! И как эти ребята петушатся, едва меня видят! Вчера вечером прямо готовы были слопать. А женщины? Молнии метали. Еще немного, и парни бы совсем голову потеряли. Смешно! Экие дуралеи! То-то они будут злиться, когда здесь появится Давид! Пусть хоть посмотрят, что такое настоящий кавалер. А этот благонравный Хулиан, похоже, клюнул на мой крючок… А ведь он вроде был влюблен в святую Мерседитас? Я ей, гордячке, покажу, как меня презирать!»
— Микаэла, что с тобой? Ты не собираешься идти на исповедь? Уже звонили к восьмичасовой мессе. Не оставляй исповедь на последний час, в это время всегда много народу, а во вторник или в среду — совсем не пройти. Вот ты проснулась, а не встаешь, и это самая подходящая пора для дьявола навести тебя на грешные мысли.
— Ах, тетушка, пожалуйста, оставьте меня в покое. Я знаю, что делаю. И мама и ты — когда вы наконец устанете пичкать меня наставлениями.
3
Возвратившись из колехио[37], Луис Гонсага расписал по часам все свои обязанности, чтобы не тратить понапрасну времени и успеть осуществить все задуманное. «Вставать в половине седьмого. Умыться. Потом — в церковь, по дороге ничем не отвлекаться. До начала мессы предаваться благочестивым размышлениям, уединившись в укромном уголке. В семь прослушать мессу. Вернуться домой в состоянии полной отрешенности от всего мирского. В восемь — завтрак. До девяти свободное время. С девяти до десяти — изучение философии. С десяти до одиннадцати — латинский и испанский языки, чтение классиков, литературные упражнения: «Pensum»[38] из трудов избранных поэтов. Отдых. В одиннадцать с четвертью: одни день — рисование, другой — музыка. В двенадцать часов — изучение географии или истории. В час — обед и свободное время, его желательно проводить в беседах с каким-нибудь мудрым и достойным священником, способным отнестись с уважением к моим занятиям, моей духовной жизни и моим замыслам; в три часа — краткая сиеста; в четыре — изучение математики или физики, космологии или астрономии; в пять — обдумывание научных и художественных проектов; в шесть с половиной — полдник и свободное время; в семь с половиной — чтение «Христианского ежегодника» и других душеспасительных книг; в восемь — молитва, в восемь с половиной — ужин и свободное время; в четверть десятого — молитва, экзамен совести, записи в «Дневнике», и немедля — в постель. По возможности буду принимать пищу в молчании, жить отдельно от семьи. Посещать никого не буду, кроме наиболее мною уважаемых священников. Изберу себе духовного наставника (он сомневался, кого избрать — падре Рейеса или падре Исласа. Наконец его выбор пал на последнего.) Всячески буду сторониться женщин. Составлю перечень своих грехов и пороков, чтобы затем — в течение недель и месяцев — постепенно от них избавляться. Главное — укреплять волю! По четвергам и воскресеньям — прогулки вдали от селения, в полном одиночестве…»
Увы! Каждый час, каждый день, каждую педелю столь тщательно выстроенный план неизменно оказывался нарушенным и невыполненным. К декабрю, после выхода из семинарии, он должен был наизусть знать «Критерий» и два философских труда Бальмеса[39]. Уже прошло четыре года, а он не разобрался и с первой книгой. Его захватила литература (он прочел все романы Фернана Кабальеро, падре Коломы и Переды[40]), потом увлекся рисунком и живописью (его главное пристрастье), затем — музыкой, позднее — архитектурой: проектами церквей и алтарей. Спустя какое-то время начал писать «Трактат против «законов о реформе»[41], а также комедию, направленную против светской школы и безбожной прессы; наконец, еженедельно, посылал критические статьи против либералов, апологетические опусы и кое-какие «мистические» стихи в редакции «Лa чиспа» и «Эль рехиональ», в Гуадалахару, но эти газеты пока еще не оказали ему честь публикацией его произведений. Он сочинил несколько мистерий, которые были исполнены Дщерями Марии восьмого декабря прошлого года, а теперь пишет «Торжественную мессу». Уже подумывает создать в приходе «Мариинскую конгрегацию». Никто не может выбить из его головы убеждения, что лучшие люди всегда были самоучками; поэтому он забросил учебу в колехио и ежедневно — уже в течение четырех лет — занимается самообразованием по собственному плану. Кто лучше его знает всеобщую и отечественную историю, да еще способен оцепить по-своему любые события? Вот пройдет страстная неделя, он примется писать новую космологическую теорию, которую вынашивает все последние месяцы, а когда в июне от поедет в Гуадалахару, то опубликует том своих стихотворений, а кроме того, пусть дон Амандо де Альба отредактирует его «Оду столетию»[42], — он намерен послать ее в газету «Эль паис» в будущем году, после тщательнейшей ювелирной отделки, чтобы завоевать вечную литературную славу. А уж затем он посвятит все свое время проекту, который станет вершиной его творчества: «Мое суждение относительно Отечественной истории и средств для спасения и благополучия Государства».
