M. Алданов - Огонь и дым
Странное чувство испытываешь, читая теперь эти страницы. Для всякого, кто в то время жил в Петербурге или Москве и видел своими глазами тогдашнее военное и политическое бессилие большевиков, достаточно очевидно, что не было ничего легче, чем осуществить план Людендорфа. Конечно, с русской, a тем более с мировой точки зрения, можно и должно очень пессимистически расценивать такую перспективу: весьма вероятно, что она повлекла бы за собой с одной стороны долговременное подчинение России немецкому влиянию, а с другой стороны могла бы доставить немцам победу или по крайней мере ничью на западном фронте. Но во всяком случае не подлежит никакому сомнению, что весь ход не только русской, но и мировой истории был бы совершенно иным, если бы в Германии восторжествовала в данном вопросе политика генерального штаба над политикой министерства иностранных дел. От чего и от кого зависят судьбы народов?… Кто из русских людей знает имя господина директора Криге, который сыграл столь исключительную роль в судьбах нашего отечества?
С немецкой, прусской точки зрения, план Людендорфа был, пожалуй, дальновиднее чем политика профессиональных германских политиков и стоящего за ними большинства рейхстага. Тога отстала от сабли. Правда, объясняется это чрезмерной верой тоги в саблю. Надо думать, что и Кюльман, и Гертлинг, и Криге рассчитывали свергнуть Советскую власть после победы Людендорфа на западном фронте. С их точки зрения, военное поражение немцев сделало невозможным свержение большевиков. С точки зрения Людендорфа, допущение большевистской пропаганды сделало невозможной военную победу Германии. В таких случаях принято говорить: «история выяснит». На самом деле она, разумеется, точно ничего не выяснит.
Как бы то ни было, после прочтения книги «Воспоминаний», еще яснее понимаешь, сколько случайного и не поддающегося учету было во всех этих апокалипсических событиях. Людендорф проиграл войну, но он мог ее выиграть. На наших глазах была произведена изумительная во многих отношениях попытка повернуть историю круто назад, и эта попытка едва-едва не удалась.
Видит Бог, не сложна и не нова та философия, во имя которой указанная попытка производилась. Людендорф открыто презирает современную демократическую цивилизацию. Собственный идеал его, если у него вообще есть идеал, далеко позади. Где именно? В Германии Бисмарка, в Пруссии Фридриха II, в Тевтобургском лесу, под знаменами Арминия? Во всяком случае — где-то там, на пути к каменному веку. Тем поразительнее твердая вера, не покинувшая по-видимому и теперь отставного диктатора, вера в полную осуществимость подобного идеала.
«Вся человеческая жизнь — борьба, — говорит Людендорф. — Внутри государств партии борются между собою за власть, точно так же в мире борются народы — и так будет всегда. Это закон природы. Воспитание и более возвышенная мораль могут умерить борьбу за власть, могут смягчить ее форму (последняя фраза, разумеется, вставлена для красоты слога. M.А.). Но они никогда не устранят борьбы, ибо это было бы противно природе человека и в конце концов противно природе вообще. Природа это борьба. Благородное не может существовать иначе, как при помощи силы».
Кто только не высказывал подобных мыслей в более или менее близких друг к другу вариантах? Генерал Бернгарди и Спиноза (по крайней мере отчасти), Ленин и Дарвин (вернее дарвинисты), Лассаль и Ницше. Все это банальные эмпирические истины против которых волтерьянцы совершенно напрасно спорят. Непонятно даже, для чего они собственно это делают: жизнь не переспоришь. Возможно однако — по крайней мере в теории, — вольтерьянство, делающее жизни некоторые уступки. Оно спорит не по существу, а о формах. Борьба, так борьба, но зачем же непременно при помощи танков и пулеметов? Для борьбы партий есть парламенты и газеты, для борьбы государств — третейские суды, Гаагский трибунал, Общество народов. Правда, нет ничего убедительнее танка и пулемета. Но именно чрезмерная их убедительность способна вызвать некоторые сомнения. Если спор, который велся с 1914 по 1918 год при помощи танков и пулеметов, стоил Европе десять миллионов людей и несколько тысяч миллиардов денежных единиц, то весьма правдоподобно, что после следующего спора, который будет вестись — скажем, в 1950 году- при помощи каких-нибудь сверх-танков и сверх-пулеметов, вообще больше некому и не о чем будет спорить. Тогда последние пулеметчики, вероятно, вспомнят о существовании разума и морали.
Говорят, что «Воспоминания» бывшего диктатора становятся Библией, на которой воспитывается молодое немецкое поколение. Я этому плохо верю. Для Библии эта длинная книга все-таки в целом недостаточно хорошо написана. Моисей был первоклассный литератор; Людендорф пишет значительно хуже. Кроме того, ему недостает того, что одно венчает славу политического героя: ему недостает успеха. Не из египетского рабства вывел он своих соплеменников, а, напротив, поверг их в египетское рабство. «В конечном счете» Людендорф оказался неудачником. На книгах неудачников не воспитываются народы. Поверженный кумир может остаться богом, но павшие боги обычно не принимают большого участия в решении людских судеб.
И все-таки трудно сказать с полной уверенностью, действительно ли наступил настоящий «конечный счет» для генерала Людендорфа. Его торжественно хоронят нынешние немецкие министры, еще не износившие башмаков, в которых они спасались из Берлина от войск Лютвица и Каппа. В те дни тень германского милитаризма неожиданно встала из гроба. Ее скоро снова уложили в гроб. Но наследники поглядывают на могилу как будто с некоторой опаской. Уж очень упорно они твердят, что покойник действительно умер. Это плохой симптом — разумеется, для наследников.
Отсюда никак не нужно заключать, будто прав тот французский издатель мемуаров Людендорфа, который видит в знаменитом генерале — будущего вождя немецко-славянского мира в борьбе с миром Версальских победителей. Уж очень это было бы прежде всего глупо, если б «славянский мир» (т. е. — говоря без обиняков — Россия) избрал себе в вожди победителя при Танненберге. Правда, глупость такого финала, в качестве решающего аргумента, сама по себе не может иметь значения. В «нелепой сказке, рассказанной дураком», глупостью никого не удивишь. Однако… еще одна война войне, еще победы и поражения, еще Танненберги, Лувены и Лузитании, свои доблестные подвиги и зверства противника, освободительные идеалы и гениальные генералы, кровавые потери врага, Отступления на заранее подготовленные позиции, — надоело… Вряд ли всем этим можно будет прельстить людей, переживших тысячелетие 1914-18 гг.
Жорж Клемансо
Dans les champs du Pouvoir, sur des treteaux qui ne paraissent eleves que parce que l'humanite d'elle-meme s'affaisse, des acteurs plus ou moins improvises jouent la scene du jour, dont le' sens leur echappe, en un drame dont le denouement se derobe a tous les yeux.
On nous dit que la Divinite Revolution doit changer l'ordre du monde. Je serais charme qu'elle voulut bien commencer par l'homme seulement…
Le monde est plein d'erreurs obstinement maintenues parce que l'homme redoute de changer des illusions familieres pour d'apres verites chargees d'inconnu. Et qui sait, apres tout, dans ce douloureux conflit du monde vrai avec le monde imagine, dans quelle mesure un seduisant mirage peut venir en aide a la faiblesse humaine pour l'acheve- x ment de sa journee.
Georges Clemenceau.Если историю трудно повернуть вспять, значит ли это, что ее нельзя задержать на месте?
Идея Людендорфа, по всей видимости, себя не оправдала. Может быть, идея Клемансо имеет больше шансов на успех.
Враги называют бывшего французского министра-президента реакционером и обвиняют его в «инкогерентности». Оба эти упрека в сущности не совсем основательны. Клемансо не реакционер, а консерватор — может быть, он даже единственный в настоящее время консерватор в самом тесном смысле последнего слова. Он не думает — не считает ни нужным, ни возможным — тянуть историю назад, как это делает Людендорф. Он только не видит решительно никакой надобности двигать ее вперед, будучи глубоко убежден, что впереди так же гнусно, как сзади. Людендорф презирает демократию, а Клемансо — ее и все остальное. С этой точки зрения в анекдоте о Буридановом осле скрыта глубокая философско-политическая мысль.
Несмотря на некоторую внешнюю непоследовательность, в действиях Клемансо всегда была неизменная мысль, вернее непоколебимое чувство, его глубокое презрение к людям. Этот Шопенгауер политики ненавидит, конечно, немцев, но не слишком любит и своих соотечественников, всецело разделяя, как будто, мнение знаменитого философа: «Jede Nation spottet ueber die anderen und alle haben Recht». По мнению Клемансо, люди всегда будут грабить и резать друг друга и всегда совершенно основательно, ибо лучшего они и не стоят. Собственно, главный политический трюк французского министра заключался именно в том, что он идее социального грабежа с некоторым успехом (по крайней мере, временным) противопоставил идею грабежа национального. «Грабь буржуев», «грабь помещиков», «грабь Германию», «грабь Россию», — будущее покажет, какой из этих лозунгов оказался наиболее сильным.
