Алла Панова - Миг власти московского князя
Егор Тимофеевич вел неторопливую беседу с одним из своих бывших соратников: с Федотом он давно не виделся, и теперь оба были рады возможности вспомнить товарищей и былые походы, сетовали, что год начался с плохих вестей. Воевода то и дело посматривал по сторонам, пытаясь среди человеческой массы отыскать знакомую фигуру сына, но это ему не удавалось, и он переводил глаза на князя Михаила. Тот, безмятежно раскинув руки, лежал на возу, уставившись в высокое чистое небо.
Дружинники в ожидании Ратибора, еще утром ускакавшего к великому князю, коротали время, кто как мог. Одни отправились на берег Сити, последовав примеру воинов стоявшей неподалеку дружины ярославского князя Всеволода Константиновича, уверявших, что, выдолбив лунку в истончившемся под первыми весенними лучами льду, можно быстро наловить рыбы и сварить замечательной ушицы, другие, пользуясь благоприятным моментом, дремали, третьи, как и воевода, были заняты разговорами.
Внезапно, оборвав беседу на полуслове, старые друзья, переглянувшись, одновременно замолчали и, вытянув шеи, будто пытаясь увидеть что‑то еще невидимое, повернули головы в ту сторону, где вдали, за прозрачной рощицей, стояли дружины великого князя.
Неясная тревога неожиданно охватила многих воинов, и, оставив свои занятия, они, машинально положив ладони на рукояти своих мечей, напряженно прислушались к доносившимся оттуда новым, едва различимым звукам.
— Ты что‑нибудь слышишь? — озабоченно спросил Федот друга, не отрывая взгляда от рощицы.
— Да, — ответил тот и, будто пытаясь найти что‑то подтверждавшее страшную догадку, мгновение–другое помолчал, а потом, уже не сомневаясь в своей правоте, сказал громко: — Это бой! — И, повернувшись к дружине, закричал раскатисто: — Все–е-е к ор–р-ру–жию–ю!
— К оружию! К оружию! — покатился эхом до самых дальних рядов этот клич.
Раздался клич вовремя.
Не успели еще облачиться в доспехи все воины и лишь небольшая часть их, оседлав коней, изготовилась к встрече врага, как уже ясно стали различимы и звон металла, и крики дерущихся, а через несколько мгновений на пригорке среди веселых тоненьких березок показалось несколько всадников, которые что‑то возбужденно кричали. Возглавлял их Ратибор.
— Дружина, к бою! Татары здесь! — долетел до рядов крик.
— Татары! — пронесся ветер над рядами, это сотни глоток повторили, все разом выдохнули страшное слово.
— Татары!
— Поганые? Здесь? — переспрашивал кто‑то в недоумении, не отрывая взгляда от несущегося во весь опор Ратибора.
Ратибор уже отъехал от великокняжеского шатра на почтительное расстояние, когда услышал за спиной странные крики, и, обернувшись, увидел, как по направлению к лесу наперерез появившимся на опушке татарам ринулась одна из княжеских сотен, за ней спешила другая. Молниеносно оценив ситуацию, воевода огрел плетью коня и понесся к своей дружине, по пятам за ним двигалась его немногочисленная охрана.
Он ругал себя за то, что так толком и не успел оглядеть места, в которых теперь предстояло принимать бой, а будучи вызванным к великому князю, опять не узнал от него ничего ни о противнике, ни о силах, что оказались под рукой Юрия Всеволодовича.
«Может быть, князь и сам не знает, сколько у него воинов. А может, их слишком мало и он стыдился об этом сказать или страшился, что последние защитники разбегутся, — со злостью думал Ратибор, пытаясь на ходу решить, как же теперь действовать: то ли на месте встретить врага, то ли к великому князю на подмогу двинуть дружину. — Ежели сил у князя много, то мы в бою только мешать друг дружке станем, а если их мало…» Об этом он старался не думать.
Ничего дельного за столь краткое время, которое потребовалось Ратибору, чтобы долететь до своей дружины, в голову ему так и не пришло, но, увидев уже выстроившихся плотными рядами дружинников, обрадовался — их враг не застанет врасплох, безоружных. А враг себя ждать не заставил: орущая свора лишь чуть–чуть отстала от Ратибора.
Черной лавиной выплеснулись из леса сотни Бурундая, и, сметая все и всех на своем пути, растеклись они по полю, устремились дальше, оставляя за собой кровавый след. Ничего Ратибору решать не пришлось: за него, как и за всех других русских воевод, в тот мартовский день решал Бурундай.
Застигнутых врасплох воинов татары поначалу резали, как поросят, но чем дальше втягивались в сечу татарские тумены, тем большее сопротивление встречали. Дрались русские дружины с каким‑то отчаянием, гибли сотнями.
Словно задумав вытряхнуть шум, пробкой застрявший в ушах, Егор Тимофеевич потряс головой, но это не помогло: он все так же отчетливо слышал крики и стоны, скрежет металла и хруст ломающегося под ногами льда.
Накинув на плечи суконный мятель[34], воевода неслышно открыл дверь и, пройдя темные сени, вышел на крыльцо, вздохнул полной грудью и чуть не захлебнулся свежим морозным воздухом. Он стоял, глядя на широкий заснеженный двор, ощущая, как холод проникает к разгоряченному телу через распахнутый ворот рубахи, но уходить в душную горницу, где не было спасения от нахлынувших тяжелых мыслей, не собирался. Однако и здесь, под звездным московским небом, они не покинули его.
Такие же звезды светили в ту ночь, когда несколько человек, оставшихся от дружины, посланной Ярославом Всеволодовичем на помощь брату, сумев оторваться от преследователей, разными путями добрались до леса, вставшего стеной на левом берегу Мологи.
Поначалу, когда сотни три татар врубились в ряды дружинников, всем показалось, что беда невелика и врагов они скоро одолеют. Но время шло, нападавших, выбитых тяжелой палицей из седла или сраженных мечом, сменяли все новые и новые, а княжеская дружина таяла на глазах. Пешцы, прислать которых для поддержки просил Ратибор у великого князя еще накануне, так и не подошли — и теперь воевода сомневался, имелись ли они вообще у Юрия под рукой. Да и любой другой подмоги ждать теперь не приходилось. Каждый дрался сам за себя на том месте, где застиг его враг.
Бой продолжался до самого заката, и, пожалуй, только темнота помогла уйти от врага остаткам русского войска. Смертный ужас словно застыл в глазах у людей, которые из последних сил отбивались от наступавших со всех сторон врагов и видели, как, сраженные саблями и стрелами, падают их товарищи под ноги разгоряченных схваткой и потоками крови коней.
Пытаясь отгородить молодого князя от наседавших отовсюду татар, Егор Тимофеевич сразу же, как начался бой, собрал вокруг него больше сотни воинов. Некоторое время им удавалось сдержать бешеный натиск орущей и галдящей толпы, но потом плотное кольцо, окружавшее Михаила Ярославича, стало быстро сужаться, и с каждым мгновением защитников у княжеского сына становилось все меньше.
Стройные крепкие ряды, увидев которые так обрадовался Ратибор, давно распались на мелкие клочки. Пропал из виду и сам воевода. Какое‑то время назад его блестящий шелом еще мелькал в окружении татарских малахаев, но затем скрылся с глаз.
Теснимые к реке горсточки храбрецов, осознавая, что за участь их ждет, продолжали рубиться до последнего вздоха. Словно попав в водоворот, отбивались они от крутящихся вокруг татар, а потом, сраженные, падали — кто с истошным криком, а кто молча — в страшный омут, на землю, укрытую кровавым месивом, в которое под копытами обезумевших лошадей превращались еще теплые тела.
Расправившись с очередным узкоглазым воякой, Егор Тимофеевич мельком оглядывал людей, орущих в бешенстве, истекающих кровью, пытающихся загородиться от смертельного удара, стонущих от бессильной злобы, искал среди них лицо сына и не мог найти.
Только когда солнце уже клонилось к закату, а рядом с князем Михаилом осталось всего несколько дружинников и он сам, прикрывшись щитом, из последних сил отражал удары сразу двух татар, воевода, проткнув мечом одного из накинувшихся на князя, глянул в сторону заката и увидел‑таки на мгновение пшеничную голову Андрея.
Андрей, будто почувствовав отцовский взгляд, повернулся к нему лицом. Полные отчаяния глаза отца на краткий миг встретились с синими бездонными глазами сына. В следующее мгновение голова Андрея безжизненно склонилась набок, и он кулем вывалился из седла.
С бешенством, с удесятеренной силой набросился Егор Тимофеевич на наседавших на Михаила врагов, с ходу срубив расплывшуюся в щербатой улыбке голову, загородил собой открытую для удара спину князя. Теперь, после гибели сына, он стал для него единственным дорогим существом на всем белом свете.
— К реке! — крикнул воевода хриплым, каким‑то чужим голосом и, увидев, что князь сквозь лязг металла, хрипы коней, ругань воинов, бьющихся не на жизнь, а на смерть, услышал этот крик и кивнул, пристроился за ним, чтобы прикрыть его отступление.
