Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII
Наблюдая исподволь за каждым движением государя, по давней привычке сжимая и разжимая пальцы левой руки, размышляя, как было бы кстати возвратиться к акту парламента, который необходим для мира и покоя в стране, не торопясь изъяснял:
— Должно быть, это место лучше понимать, как изжили сон, даже как сокрушили, то есть в том именно расширительном смысле, что благодаря покою сам собой проходит благодетельный сон, сам собой не нужен становится нам.
Генрих оживился, вскинул голову, вновь блеснув глазами, чтобы увериться, что он без подвоха, искренне, от души заговорил о Вергилии, и поискал карандаш, размышляя раздумчиво вслух:
— Пожалуй, ты прав. Я помечу на поле. А дальше так стройно, так хорошо: «...словно ибо ложе супруга жаждут сберечь в чистоте и взрастить сыновей малолетних...»!
Всё это были давние тайные мысли, всё это безнадёжная тоска в глубине, так что сердце зашлось от неё, хотя она была не своя, и он, не выдержав первым, сочувственно произнёс:
— Всё тоскуешь по сыну, как вижу.
Как будто обиженный этим сочувствием, но тотчас обмякнув, опустив жирные плечи, король засопел, заспешил, и взволнованный голос внезапно затуманили слёзы:
— Тебе так не больно, как мне. Мне моё горе спать не даёт. Своих сыновей ты давно уж взрастил.
Он от всей души принялся его утешать, однако выбранив себя, что разумом не успел охладить своё не столько мужское, сколько женское чувство, тут же возражая себе, что доброе чувство нельзя охлаждать:
— Тебе всего сорок лет. Как знать, чего от нас хочет Господь.
Генрих гневно воскликнул, болезненно морщась, раздувая острые ноздри, готовый, как было видно, рвать и метать, лишь бы на ком-нибудь выместить свою боль и свой гнев:
— Уже сорок лет! Вот как ты был должен сказать! А ей уже сорок семь! У неё уже никогда не будет детей! Ты это знаешь, как знаю и я! А какой я без сына король?
Кто бы не согласился, что власть в государстве должна передаваться от отца к сыну, как власть в доме от мужчины к мужчине, но он всё же, старательно соблюдая должную осторожность и в тоне голоса и в выраженье лица, произнёс:
— У тебя есть дочь, и есть ещё время, чтобы королева дала тебе сына. К тому же у римлян был довольно разумный обычай выбирать преемника усыновлением.
Генрих усмехнулся презрительно:
— Дочь — плохая наследница, а римляне мне не указ. Дочь посеет раздор. Да я теперь говорю не о том. Может быть, это в самом деле Господь наказует меня, ибо в сорок лет я всё ещё не ведаю чистого ложа, как ты!
Мор простодушно напомнил:
— Я женат на вдове.
Генрих выкрикнул зло, сверкая ледышками глаз:
— Не лукавь со мной, не лукавь! Первым браком ты был женат на девице, я знаю!
Он возразил:
— Помилуй, разве столь житейские обстоятельства имеют значение для короля, для страны?
Отбросив Вергилия сильным движением, царственный собеседник приподнялся, нагнулся к нему и выдохнул прямо в лицо:
— Я не только государь, но ещё и мужчина, а для мужчины имеет значение именно это! Она мне говорит, что причина во мне, что я весь гнилой. Понимаешь, что говорит мне эта старая дура!
Пристально глядя на него снизу вверх, Мор возразил добродушно и мягко:
— Не так и важно для мужчины, как тебе представляется, и вовсе не должно быть важно для короля.
Задыхаясь, рывком распахивая тугой воротник полотняной рубашки, сдавивший напряжённую жирную грудь, Генрих, впадая в истерику, закричал на него:
— Ты не можешь об этом судить! Ты свободен! Ты не король! Тебя миновала чаша сия! Вот они, эти насильные браки! Тебе говорят: это надо для государства, для его блага, ведь ты король, опора и надежда страны! Тебе говорят: так надо для упроченья союза чёрт знает с кем! А где он, скажи мне, где он, этот проклятый союз?
Канцлер видел, что Генрих не нуждался в ответе, но всё же сказал:
— А всё-таки ты был оскорблён, когда Карл расторгнул помолвку и выдал сестру за французского короля.
Монарх озлился:
— Тоже был круглый дурак! Хуже того: был подлец! Разве браком удержишь союз? Я это понял только теперь. Они же не ведают, что творят. Вишь ты, дипломаты и правоведы высчитывают, кто с кем должен спать, словно вычерчивают геометрические фигуры, торгуют детьми, начиная уже с пелёнок, детьми несмышлёными, нежными, жаждущими любви. Торгуют, торгуют, выторговывают надбавки, выменивают невинных младенцев на благо держав. А дети растут. Детям хочется жить. Они тоже люди, вот что пойми ты, пойми! Они не бараны, не лес, не пенька. Дети жаждут любви! Сколько лет торговали инфанту за брата Артура? Это ему, Мортону твоему, нравился этот дурацкий расклад! Это Мортон твой рассчитал! И оженили, когда Артуру не было и пятнадцати лет! Какой он был муж в те невинные лета? Слабый, болезненный мальчик. Ему бы расти и мужать. А его прежде времени уложили в постель. Нет, я больше не желаю зависеть ни от кого! Я хочу жить, как хочу!
Истерические жалобы тяготили его, да и слышал их не впервые, но возразить на них было нечего. Детьми торговали и в прежние времена, и теперь. Не будь таких браков, Тюдоры не стали бы английскими королями. Философ ещё помнил, с каким утончённым искусством Мортон, канцлер и кардинал, сватал инфанту единственно ради того, чтобы мир с Испанией был нерушим хотя бы на несколько лет, пока разорённая усобицей Англия не оправится от разрухи. Такова была цель. Тогда этим браком был обеспечен мир и союз. И теперь канцлер не имел права поддакивать слезливым жалобам короля, во имя всё того же мира и союза с Испанией, и он сказал, умело и постепенно переводя на другое, ещё слабо надеясь, что это, как и прежде бывало много раз, хандра и тоска, минутный каприз:
— Как же, я помню отлично, как Мортон много раз повторял за столом, за которым обычно собирались друзья, что вынужден добиваться этого брака, повторяя, что война с Испанией нам не нужна. Выходит, решение Мортона тоже зависело от обстоятельств, таких же враждебных, как и теперь. Ты же раздражён и потому полагаешь, что то была злая воля его.
Жирная обнажённая грудь Генриха затряслась, злобной жестокостью исказилось оплывшее лицо:
— Этот интриган, этот паршивый маньяк! Ему бы куда больше пристало звание сводни, чем кардинала! Была б его воля, твой Мортон всех принцев и всех принцесс переженил бы из расчётов своих, сукин сын! Принцессы и принцы служили ему всего-навсего математической формулой! Если этот туда, это сюда, силы будут равны, а если та туда, а этот сюда, будет война. Вот она, выучка продажного Рима! Все они там таковы!
В общем, Генрих был прав. Политика была продажна насквозь, без чести, без совести, без истинно христианской любви. Мор только пожал плечами и возразил:
— Не следует побеждать голос разума криком. Сроднив Тюдоров и Йорков, Мортон только этим союзом и положил конец десятилетиям кровавой резни, разорившей Англию куда больше, чем разорило бы нашествие неприятеля, а брак инфанты и Артура положил начало союзу с Испанией, которая могла бы стать тогда нашим злейшим врагом. Почему ты не хочешь думать об этом? Ты же правитель, отец нации, так сказать.
Король в бешенстве ударил кулаком по колену здоровой ноги:
— Думать о чём? Ты мне советуешь! Я помню, я думаю, что совершил тяжкий грех ради всех этих паршивых союзов, которые, как оказалось, мне совсем не нужны. Я женился на вдове моего прежде времени угасшего брата, а вдова была старше меня на семь лет. Целых семь лет! А Испания что? Плевала твоя Испания на инфанту! Твоя Испания всё равно стала нашим злейшим врагом! За что же я-то теперь должен нести наказание? Где твоя хвалёная справедливость для всех? Что же, справедливость не распространяется на твоего владыку?
Ему было жаль, но он не выразил сочувствия, опасаясь этим повредить, и ответил спокойно:
— Справедливость должна одинаково распространяться на всех, но это случается не всегда.
— И на меня, на меня?
— И на тебя, на тебя. Да, ты не сам себе выбрал жену, но ты согласился и прожил с ней двадцать пять лет.
Генрих ещё ближе нагнулся к нему, скаля зубы, хватая его за плечо:
— Ага, так вот оно что! А ты разве не помнишь, как умер отец? Он жил тогда в Ричмонде и умер внезапно. Его ненавидели все, почитали злодеем и скрягой только за то, что он расправлялся с мятежниками и обеспечивал своё состояние, забирая имущество побеждённых баронов, как все во время войны берут контрибуцию.
Канцлер иронически улыбнулся:
— К тому же получив от своих подданных около двух миллионов на эту войну.
Генрих дёргал и тряс его за плечо, выговаривая упрямо, поднимая и опуская тонкие брови, то расширяя, то сужая глаза, совершенно потерявшие цвет, одни чёрные пятна зрачков остались:
— Отец был в этом прав. Ты не можешь не знать. Ты, философ, мудрец. Эти деньги укрепили королевскую власть. Кто виноват, что люди почитают лишь богатство и силу и презирают даже равных себе, не говоря уж о слабых и бедных? И вот когда этой силы не стало, когда эта сила, остановившая их, лежала в гробу, они могли взбунтоваться, надеясь отнять у короля и Англии то, что он когда-то отнял у них. Окольными путями я прискакал с отрядом телохранителей в Лондон. Мы заняли Тауэр, заперев все ворота, и вокруг замка стянули отряды, па которые можно было ещё положиться. Мне предстояло сделаться сильным или погибнуть в огне мятежа, а в мятеже погибла бы не одна моя голова, но и головы многих и с ними мир Англии, мир нации, как ты говоришь, тот мир, который был упрочен столькими жертвами. Это были для меня ночи тревог и раздумий. Тогда и решил я жениться на Катерине. Да, да, во спасение моей головы и во имя мира в стране. Мне позарез была необходима поддержка Испании. Разве всё это ради моего удовольствия, ради меня одного? Вовсе нет! Ради спасенья моей головы, ради спасенья короны, но и ради спасенья страны я молил папу Юлия разрешить этот богомерзкий, этот преступный, этот противоестественный брак! Я унизился перед ним, как только мог, унизился перед тем, кто не стоил моего уважения, кто сам был преступником на папском престоле. И он разрешил!
