Георг Эберс - Серапис
– Что же я буду там делать? – наивно спросила девушка.
– Мне захотелось иметь веселую подругу, – лукаво улыбнувшись, заметил молодой человек. – Твое хорошенькое личико пленило меня. Желая заслужить благосклонность прелестной Дады, я привез одну вещицу, которая, надеюсь, придется ей по вкусу.
Говоря таким образом, он вынул из футляра алмазное ожерелье, сверкнувшее на солнце всеми цветами радуги.
– Если ты согласна ответить на мою любовь, возьми привезенные тебе подарки, – прибавил Димитрий, положив перед Дадой драгоценный убор и кошелек с золотом. – Я окружу тебя роскошью, осыплю драгоценностями, так как у меня большие средства, и не пожалею ничего для своей возлюбленной.
Молодая девушка была до того поражена такой дерзостью, что не могла вымолвить ни слова: волнение душило ее. Наконец, собравшись с силами, она сбросила кошелек со скамьи, и когда тот, звеня, покатился на пол, швырнула его разутой ногой далеко в сторону. Потом она гордо выпрямилась и сказала Димитрию:
– Как тебе не стыдно делать мне такое бесчестное предложение?! Если я бедная девушка и публичная певица, из этого еще не следует, что первый встречный может купить меня за деньги. Твой младший брат Марк ни за что не поступил бы так низко!.. А ты, ты гадкий мужик... Если ты осмелишься еще раз прийти к нам на корабль, то Карнис с Орфеем выгонят тебя отсюда, как вора или разбойника! Вечные боги, что я такое сделала, что все считают меня презренной? Вечные боги...
Тут молодая девушка разразилась громкими судорожными рыданиями и убежала в каюту.
Димитрий пытался ее успокоить, но она не захотела слушать его оправданий. Тогда он послал за ней Сахеприс, но служанка вернулась обратно с неутешительным ответом: Дада настоятельно требовала немедленного ухода Димитрия.
Димитрий молча повиновался и, поднимая с полу брошенный кошелек, сказал сам себе: «Я истратил на глупое алмазное ожерелье бешеные деньги, но теперь охотно пожертвовал бы вдвое больше, если бы мог поправить свой непростительный промах. Будь во мне самом больше благородства, я не судил бы так опрометчиво о других».
ГЛАВА IX
Город Александрия был потрясен до самых основ. Ссоры между христианами и язычниками, рукопашные схватки и вмешательство вооруженной силы в эту кровавую распрю происходили здесь с утра до вечера в центрах общественной жизни. Но как при всех ударах судьбы, поражающих отдельную семью, незначительные требования повседневного быта не могут быть оставлены без внимания, как продолжаются игры маленьких детей, когда отец лежит на смертном одре, так и среди взволнованной Александрии, которая была накануне роковой катастрофы, мелкие жизненные интересы отдельных лиц по-прежнему предъявляли свои права.
Конечно, беспрестанные смуты и всеобщая тревога отражались неблагоприятным образом на торговле и крупных промышленных предприятиях, тем не менее, дела не доходили до совершенного застоя. Врач посещал больного, выздоравливающие, опираясь на дружескую руку, делали первую попытку выйти из спальни в виридариум [31], нищие получали милостыню от сострадательных прохожих. Если ненависть завоевала себе широкое поле деятельности, зато и любовь не уступала ей первенства, подкрепляя старые и завязывая новые узы. Хотя страх и повседневные заботы удручали тысячи людей, однако иные, наоборот, старались извлечь выгоду из общего беспокойства, и очень многие в Александрии по-прежнему искали удовольствий и развлечений.
На ипподроме устраивались конские бега, в увеселительных местах происходили шумные пиры, гремела музыка, раздавался громкий хохот; в народном саду, окружавшем храм Пана, публика любовалась петушиными и перепелиными боями, причем отъявленные любители бились об заклад, кто на солиды, а кто на оболы. Так ребенок, спасаясь на крыше отцовского дома от наводнения, поглотившего родную деревню, спускает игрушечную лодочку на разъяренные волны; так мальчик забавляется пестрым змеем, летающим по ветру, когда на горизонт надвигаются грозовые тучи; так старик считает накопленное богатство, между тем как рука смерти готова уже остановить его слабеющий пульс; так пляшет у подножия вулкана, на зыбкой почве, беспечная, веселая юность!
Кто заботится о целом? Каждая отдельная личность хлопочет о своих собственных интересах. То, в чем нуждается человек, чего он желает именно ради себя – будь оно важно или пустячно и незначительно, – представляет для него больше веса, больше привлекательности, чем требования общего организма, в котором он играет роль какой-нибудь капли крови или волоска от ресницы.
В доме Порфирия жил в настоящее время Олимпий, замечательный муж, ум и воля которого оказали однажды решающее влияние на судьбу Александрии. Половина города и теперь смотрела на него с напряженным ожиданием, готовясь по первому знаку немедленно вступить в открытую борьбу.
Почтенный Порфирий и его семейство разделяли взгляды этого лидера оппозиционной партии, называя себя его единомышленниками. Однако и между ними мелкие житейские заботы нередко оттесняли на задний план интересы великого дела. Так Горго, пламенная защитница старых богов, почти совершенно забыла стоящий на очереди грозный вопрос недалекого будущего, только из-за того, что товарищ ее детских игр, Константин, медлил прийти к ним в дом после своего возвращения из похода.
Вчера она с жаром исполняла «Плач Исиды» и настойчиво уговаривала Агнию принять участие в торжественном празднике, а сегодня, напротив, очень невнимательно занималась пением, хотя ее великолепный голос ничуть не утратил своей чистоты и звучности. Малейший скрип двери в соседней комнате или громкий говор в саду заставляли Горго вздрагивать с головы до ног; ее ежеминутно кидало в жар, она сбивалась и умолкала. Карнис едва удерживался от строгого замечания. Однако он ограничился тем, что сказал Орфею:
– Вот тебе наглядный пример, как самые щедрые дары природы и самое лучшее умение пропадают даром, если искусство отделяется от жизни и не составляет ее главной задачи, служа скорее удовольствием и даже праздной забавой.
Агния выдержала характер и хотя скромно, но решительно отказалась идти в храм Исиды. К ее удивлению, эти слова не вызвали ни с чьей стороны серьезного протеста. Горго только просила повторить с ней вчерашний дуэт. Молодая христианка не сумела уклониться от такой незначительной уступки, поскольку теперь была твердо убеждена, что никто не рассчитывает больше на ее участие в языческом торжестве. Могла ли Агния предполагать, что бородатый философ, который, затаив дыхание, слушая накануне «Плач Исиды», взял на себя труд уговорить ее?
Олимпий считал крайне важным придать как можно больше блеска и величия празднеству в святилище Исиды. Здесь должны были собраться все те, кто стоял за предания старины. Для успеха грандиозного предприятия следовало хорошенько воодушевить толпу, так как защитникам языческих верований в недалеком будущем предстояли тяжелые испытания. Тысячи людей после церемонии в храме должны были двинуться торжественной процессией к префектуре, причем предполагалось, что большинство городского населения, не принадлежащее ни к христианству, ни к иудейству, присоединится к ним, увлекшись величественным зрелищем. Такое единодушие, конечно, подействует на Цинегия, посланника императора. Он ясно увидит, что для правительства было бы слишком рискованно ожесточить против себя язычников, посягнув на главную александрийскую святыню.
Красноречивый оратор, философ, поседевший за учеными трудами, надеялся без особых усилий переубедить молоденькую девушку. Как буря разгоняет легкие облака по небосклону, так хотел Олимпий развеять в прах робкие возражения Агнии силой своей несокрушимой логики. Стоило взглянуть на этого бородатого человека с головою Зевса, с задумчивым лбом и плавной речью, которой он мог придавать, по-своему желанию, то неодолимое очарование, то потрясающую мощь, – стоило взглянуть на него, чтобы заранее быть уверенным в его несомненной победе над застенчивой христианской девушкой.
Сегодня Олимпию в первый раз после встречи удалось обстоятельнее побеседовать со своим старинным другом Карнисом. Воспользовавшись отсутствием Горго и Агнии, которые повели маленького Папиаса смотреть обитавших в саду лебедей и ручных газелей, философ стал расспрашивать Карниса сначала о молодой христианке, а потом о прошлой жизни и теперешних обстоятельствах разорившегося певца.
Бесприютный старик был глубоко тронут таким вниманием знаменитого ученого, главы могущественной партии, занимавшего должность верховного жреца Сераписа. Еще в годы молодости и школьного учения Карнис преклонялся перед всеобъемлющим умом этого человека, и теперь, достигнув высшего почета, великодушный Олимпий сохранил к нему свое прежнее расположение, несмотря на продолжительность их разлуки.
