Владислав Бахревский - Разбойник Кудеяр
— Дрыхали небось! — Боярин бросился на слуг, тыкая их кулаком в бока, в животы, хватая за бороды и лохмы. — Ведь он убить меня мог! Убить! Лежебоки! Лентяи!
5Как только солнце стало клониться к земле, боярин послал за реку десятерых холопов во главе с Кузнечиком. Они должны были ловить Кудеяра, если тот бросится вплавь. Козел с двадцатью холопами был послан в лесок против дуба. Этот отряд должен хватать разбойника, как только он подъедет к дубу.
— Сам я с тремя дюжинами наскочу справа, — расставлял сети боярин. — А ты, Марко, объявишься со стороны поместья, слева. С тобой будет восемь человек.
— Мне и половины хватит, — возразил Марко. — К поместью Кудеяр не побежит, испугается.
— Твоя правда, — согласился боярин. — Тебе троих холопов, а четверых я на дорогу поставлю.
Отправив отряды в засаду, Собакин достал из ларца деньги и в сопровождении Марко поскакал к дубу.
Дуб стоял над рекой. Дупло было от земли невысоко. Собакин покрутился на коне вокруг дерева, помахал мешочком с деньгами и положил его в дупло.
— Видел или не видел? — спросил боярин у Марко.
— Видел, — ответил музыкант. — Как тут не увидеть?
6Теперь в усадьбе остались женщины и дружина Марко. Марко и трое холопов были на лошадях. Оружие у холопов — топоры для колки дров. Посматривали на дорогу, слушали, как шумят леса.
Вдруг на дороге раздался конский топот. Марко вытащил из-за пояса пару пистолетов и приказал холопам:
— Бросай топоры!
Холопы в изумлении послушались.
— Слезайте с лошадей!
Слезли.
— Вяжите веревками, что для Кудеяра приготовлены, друг друга.
— Позволь, я свяжу всех, — сказал один, с глазами черными, горячими. — Я давно мечтал уйти к Кудеяру.
— Хорошо. Ты мне пригодишься. Как зовут?
— Холоп я. Холопом и кличь.
Через мгновение домашние слуги Собакина лежали на земле связанные.
К усадьбе подскакал на черной лошади Аксен. Кудеяр кивнул на Холопа.
— Он поможет тебе.
— Пошли, — сказал Холопу Аксен.
— Куда?
— Барский дом палить.
Кудеяр снял с седла походную сумку, сбросил одежду Марко, надел одежду Кудеяра.
Подошел Аксен с помощником.
— Готово дело, атаман. Занялось.
— Последи покуда за огнем, Аксен, и езжай, куда тебе велено. Его, — кивнул на Холопа, — бери с собой.
Кудеяр вскочил в седло и тихо тронул повод. Краем глаза видел, как шевелились кусты возле дороги. Слышал, как условно, криком филина, Козел известил отряд Собакина о том, что разбойник появился.
Кудеяр медленно ехал полем к одинокому дубу. Небо темнело уже. Заря за рекой горела узко и красно. Над рекой поднимался легкий парок.
Возле дуба Кудеяр оглянулся — со стороны усадьбы, закрывая небо черным, валил густой дым. Кудеяр сунул руку в дупло, взял мешочек с деньгами.
— Горим! Горим! — Засада, спрятанная в лесу, мчалась к усадьбе.
— Огонь гаси! — вопил Собакин, тоже заворачивая лошадь к усадьбе.
Одиноко стоял возле дуба черный всадник на красном закате и смотрел, как мчится прочь нелепое войско.
Наконец он тронул повод и тихо поехал навстречу ночи. Спешить ему было некуда.
В реке плескала рыба. Загорались на небе звезды. Ветер затих.
Лугами Кудеяр выехал на лесную дорогу, поскакал.
Вот оно, бедное Мокрое.
Кудеяр обошел все девять изб и в каждой оставил деньги, которых хватило бы на куплю трех коров. Никто его не окликнул. Одни видели, как входил в избу непрошеный гость, и помалкивали от страха, другие спали.
Утром крестьяне собрались на сход. Миром решили зарыть деньги в землю и покамест мошной не шевелить.
Явились вскоре слуги Собакина. Пригнали скот, но забрали всех мужиков. Алексей Никифорович приказал строить новые хоромы вместо спаленных.
А вечером к нему пожаловал гость, сам Дмитрий Иванович Плещеев.
Поклялся словить Кудеяра стольник не из пустого бахвальства. Был Плещеев сыщиком лучшим. Он и теперь шел на сыск. По жалобе сибирского царевича Кучума сыскивал Плещеев бежавших крестьян и холопов. Царь Алексей Михайлович помнил о своих добрых деяниях, помнил, что взял имение у жены Бутурлина и отдал ее сестре, многодетной Арине. Да и думное это было дело, ведь у царевича увели крестьян.
Плещеев искал на совесть и кое-что прознал уже.
А пира не получилось.
Принимал Собакин гостя в шатре, кормил сытно, да без европейского изящества. И музыки не было. Погорели виолы да лютни. От такого горя Кузнечик слег было, но Собакин посадил его в телегу и отправил куда-то, может, и в неметчину, от себя подальше.
Часть 4
Мытарства
Глава первая
Последняя горсть ржи упала в теплую парную землю. Едва зерна нашли свое место, залегли, затаились, ожидая небесных дождей и земных соков, как, заслонив солнце, рухнул на них сеятель Петр.
Он лежал долго, не шевелясь. И потом уже не мог понять, где земля и где небо.
Оттого, что не было у него силы вернуться на прежние места тверди, оттого, что не мог он разлепить глаз и найти солнце, покорился было Петр вечной печали, не горькой, не тошной, но ведь и не сладкой. Так бы небось и помер.
Сажал хлеб, а помер от голода — вот смешно! Но земля не выдала сеятеля Петра. Остудила сухой жар в теле. Капельки пота на лбу ветер высушил. А соловей до того распелся в кусте, что услыхал его Петр.
И поднялся он и пошел к соловьиному кусту. Обглодал кору с прутиков, будто коза. Травку какую-то ел, а потом понесли его ноги в лес, не зная зачем и куда.
Идет, а по ногам холодное перекатывается. На пашне босой работал. Ну, холодно и холодно, а как в память совсем вошел — поглядел под ноги и ни с места.
Мимо ног и по ногам скоком да скопом шли змеи и змейки. И под ногой зашевелилось. Стоит Петр на змеюке, вьется она в петли, шипит, а не кусает.
— Чудное дело! — смекнул Петр и пошел туда, куда змеи спешили.
Поляна открылась. На поляне вязанка хвороста. Под этот хворост змеи и ползут. Хотел Петр вязанку ногой отпихнуть. А вязанка провалилась сквозь землю. Петр не удержался — и за ней.
Ничего, не зашибся. И не так чтоб темно. Не день, конечно, не святки, а будто бы месяц на ущербе.
Смотрит сеятель Петр — лежит посреди бездны Змей. Обвился вокруг пресветлого камня. К этому камню и спешит змеиный народ. Подползут, полижут и назад.
«Эх, — думает Петр, — была не была! Все равно, видать, помер, коль чудеса такие наяву творятся».
Подошел к пресветлому камню и тоже лизнул. Живехонек! В брюхе заурчало, только уже не от голода, от сытости. Так рыкнуло, что все змеи вокруг вздрогнули. И стала Петру понятна змеиная речь.
— Кто ты, человек? — спросил его Змей.
— Сеятель Петр. А ты кто?
— Я тот Змей, что по великому своему любопытству совратил Еву, твою прародительницу, а она совратила Адама, твоего прародителя.
— Вот те на! — Петр аж по коленке себя хлопнул. — Вон ты какой здоровый!
— Здоровый я потому, сеятель Петр, что оберегаю Камень Сытости. Змеи раз в год к нему прикладываются, а я лежу да лижу. Ни дня тут нет у меня, ни ночи. Скучно. Вот и тучнею.
— Нам бы этот камень твой! Столько муки у людей из-за голода.
— Вам этот камень нельзя отдать. Передеретесь.
— Чего ж драться, если сытости на всех хватит!
— Оттого и передеретесь. У людей думка нехитрая: как бы все у всех забрать, чтобы всеми помыкать.
— Врешь ты, Змей! — рассердился Петр. — Есть на земле дворяне, есть и крестьяне. Крестьяне, Змей, за всех работнички. Царь у них берет и Бог берет, помещик берет и разбойник берет. Войну кормим, мир кормим, сами — по миру.
— Ишь ты премудрый какой! — зашипел Змей. — Оставайся у меня, мудрить вместе будем.
— У меня, Змей, рожь посеяна и по лавкам семеро!
— Вот я и говорю — оставайся! Лихоимцы деревню твою пожгли, в землянке небось живешь?
— Я избу уже поставил. Спасибо, напомнил ты мне. Я в лес-то пошел, а зачем — позабыл с голоду. Теперь вспомнил: слежек мне на изгородь надо.
— Ну, ступай, работничек!
— А как?
— Вставай на хворост. Вознесу.
Встал сеятель Петр на хворост, и на землю его тотчас подбросило. Глядит, а на поле слеги готовые лежат. Кто-нибудь из можарских мужиков наготовил.
— Эх, можарцы! Где вы теперь, родимые?
И покачал тут лес тяжелой головой. Загудело поверху, засвистало.
Пошла земля кругами, и, чтобы не потерять ее, опустился Петр на колени, ухватился за нее обеими пятернями. Потемнело в глазах, и подумал сеятель Петр: «Обманул Змей. Не сытен камень его».
Подумал, и обожгло тут губы ему, по груди разлилось тепло и до живота дошло.
Открыл глаза — Маланья-колдунья. Спросил он ее:
— Откуда ты взялась, Маланья?
Улыбнулась, палец к губам поднесла.
