Аркадий Савеличев - Генерал террора
Прямо в воротах два пулемёта. В проходе между ними матросня. Не обойдёшь. Маузеры бьют по коленям, гранаты за отяжелевшими брючными ремнями. Гроза и опора революции, не шутка!
— У себя товарищ Троцкий? В кого стреляли? Почему так мало? Пуль жалели? — истинно революционными вопросами размёл себе путь.
Ему с запозданием, по-за спиной, отвечали:
— И-и... стрелять-то разучились! На одного лазутчика пять винтарей... и всё, мать их солдатскую... вкривь да вкось!..
Нечто подобное и говорилось, и слышалось ещё несколько раз, прежде чем Савинков рукой раздвинул последнюю пару штыков и вошёл в кабинет неукротимого Бронштейна.
Там, само собой, было столпотворение.
Савинков товарищески кивнул председателю Совдепии и молча прошёл в передний сравнительно свободный угол. Так что справа оказалось только раскрытое от духоты окно. Можно было не торопясь возжечь очередную козью ножку. Мол, дело пролетарское, подождём.
Надо отдать должное сметливому Бронштейну: одного за другим распихал по дверям своих приспешников и пошёл к нему навстречу с протянутой рукой:
— Сам Ропшин? Не дрогнув перед солдатскими штыками?
— Сам Бронштейн? Не боясь моих оплеух?
Вежливо привстал со стула, но руки за спину, чтоб отряхнуть всякую прошлую фамильярность: пощёчины пощёчинами, но когда-то, в Париже, они опускались и до приятельских рукопожатий. Правда, перед ним был уже не прошлый, безобразно расхристанный, раздерганный Бронштейн, а человек вполне упитанный, чисто выбритый по открытым частям лица и даже постриженный. К тому же в просторной кожаной куртке, которая делала его и суровее, и строже, чем позволяла плюгавенькая фигура. P-революция... браунингом её в висок!..
Но на лице ни один мускул не выразил этих мыслей. Савинков вполне вежливо сказал:
— Не друзья, но и не враги же?.. В конце концов, мы оба социалисты.
Троцкий тоже сдержанно хмыкнул:
— В большей... или меньшей... степени!
— Хорошо. Пусть я в меньшей... конечно, в меньшей степени, — согласился Савинков. — Но дело-то вот в чём: будем мы защищать Россию?
— От кого?
Вопрос был настолько провокационный, что Савинков животом ощутил жар набухшего под ремнём кольта. Пожалуй, и на бледно-каменном его лице какая-то искра порскнула, потому что Троцкий шутливо отшатнулся. Смешно, если уж говорить о дальнобойном вессоне. Да и не с тем пришёл Савинков, чтобы по-матросски трясти кобурой. Он вполне искренне повторил, уже на иной лад:
— Будем мы защищать революцию? Завоёванную свободу? Насколько я знаю, это целой строкой входит в вашу программу. Революция под кайзеровской пятой — этого вы хотите?
— Нет, — поспешил согласиться Троцкий. — Царь, кайзер, король — какая разница!
— Вот именно, — самым примирительным тоном заметил Савинков. — Но армия в последней степени разложения. Уж поверьте: я всё-таки был комиссаром Юго-Западного фронта, окопной благодати хлебнул. Дисциплину... хотя бы партийную... ваша программа признает? Вот-вот, — вытащил он руки из карманов, чтоб выказать свои мирные намерения. — Без дисциплины и к бабе не сходишь, — в душе улыбнулся давним воспоминаниям, и Троцкий это понял, уже в открытую хмыкнул. — А Россия — не баба. А кайзер — не маменькин воздыхатель, лезет на неё всем своим железным брюхом. Но солдатские комитеты, по-моему, не только нам — и вам не подчиняются. Окопное поцелуйство. Братание. Как вы думаете, к чему оно приведёт?
— К мировой революции.
— По-олноте, гражданин Троцкий! — убийственно засмеялся Савинков. — Вы и сами в это не верите. Придёт мародёрство. Всеобщая анархия. Животное скотство. Оно пожрёт и вас, и нас. Не разбирая ни правых, ни левых.
— Так что же делать... гражданин Ропшин?..
— Перед вами не стихоплёт! Перед вами министр! Человек, наконец! Давайте без псевдонимов.
— Это вам хорошо — вы Савинков, а хорошо ли мне, Бронштейну?..
— Бросьте. Среди моих бомбометателей были такие, с позволения сказать, евреи... Одна Дора Бриллиант, покалеченная собственной бомбой... ах, Дора, Дора... — вопреки характеру вздохнул он, — одна она чего стоит. С оторванными руками на каторгу пошла. Воскресни, так, право, окрестил бы... Но вот беда: я и сам двадцать лет не ходил к святому причастию. Может, вместе? Причастимся?
— А почему бы и нет, — хмыкнул Троцкий, как-то очень ловко доставая из телефонной тумбы початую бутылку «Смирновской», два стакана и два ошмётка селёдки на газете.
— Ай-яй-яй! «Правда»? — отметил Савинков характерный заголовок. — Не обидится.
— Не обидится. Она привычная... как и я, — побулькал Троцкий. — С нашим революционным причастием, гражданин министр.
— С революционным, гражданин Совдеп, — чокнулся Савинков и не поморщившись выпил, хотя водку не любил, да и от захватанного стакана несло ещё позавчерашней, наверно, селёдкой. — Вы спрашиваете — что делать? Я отвечаю — подчинить солдатские комитеты воинской дисциплине.
— То есть генералам?..
— Вот-вот, того же боится и Керенский. Но! — стукнул он о стол ненавистным стаканом. — Есть генералы — и генералы. Да и не они командуют полками — окопные страдальцы, самые простые пахари войны. По нынешним временам, выходцы из самых низов. Солдатские комитеты вполне могут положиться на них... чтобы и нынешние полковники полагались на солдатское братство. Две руки! Две руки единой общей революции, — внутренне покраснел Савинков за своё внезапное, отвратительное краснобайство, но заметил, что оно пришлось по душе Троцкому.
— Гражданин Савинков...
— Да, гражданин Бронштейн?..
— Ненавижу эту фамилию! Троцкий.
— Хорошо. Без оговорок.
— Вот так-то лучше. Не хотите второго причастия? — он без обиды плеснул одному себе. — Вы правы, пожалуй, гражданин Савинков... вы, конечно, правы, — поспешил договорить. — Армия есть армия. С анархистами нам тоже не по пути. Я поставлю об этом вопрос на заседании Совета рабочих и солдатских депутатов, я со всей откровенностью выскажу ваше мнение, мнение военного министра, которое мы на сегодняшний день признаем правомочным и с которым сотрудничаем...
— ...которому подчиняемся, как всякому правительству!..
— ...народному?..
— Разумеется. Что же это за правительство — без народа?
— Вот именно! Вот именно.
Разговор опять уходил в словесные дебри.
— А если, гражданин Троцкий, ещё проще? Ещё конкретнее? Солдатские комитеты — на правах военного совета. Полкового. Дивизионного. Армейского, наконец! Председатель совета — фактический заместитель командира. Что ещё надо?
— Выборный командир.
— Но ведь это же безумие. Представьте, завтра вы будете возглавлять правительство или военное министерство, всё равно. На вас прёт немец, со всеми своими пушками, танками и аэропланами. Что, вы будете на митингах избирать командиров? Да на это полгода ухлопаете! А немцу и недели достаточно, чтобы занять ваш революционный Питер... — Он умел, когда надо, и говорить, не только хорошо стрелял, — он сделал внушительную, убийственную паузу. — Что вы тогда скажете защитникам революции? Да и где вы вообще-то будете? В лучшем случае — за Уралом. В худшем — в немецком плену. Вместе со мной, конечно, поскольку я, подчиняясь вам, как военному министру, с фронта не побегу и разделю весь позор русской армии. Этого вы хотите?
Троцкий, явно смущённый, отбежал к другому, огромному, заседательскому столу и начал копаться в ворохе бумаг. Что искали его скрытые стёклышками бесовские глаза? Какие бумаги? Савинков не сегодня на свет явился, понимал: тянет время, раздумывает. Но у него-то времени не было.
— Так что мне сказать правительству? Видел я вас или не видел? Да и вообще, сам-то разговор был ли?
Савинков повернулся, чтобы уходить.
— Погодите... Борис Викторович, — вдруг по имени назвал его неукротимый революционер. — Разговор, само собой, был, но по нынешним временам мы пожалуй что и не виделись. Так, что-то через кого-то передавалось... Думаете, поймут вас в правительстве, что вы так вот, тайком, приходите в Советы?..
Савинков покачал головой.
— Вот видите. Мы поговорили... для обоюдной пользы... а дальше — как революционная ситуация сложится. Минутку! — схватил он со стола ручку. — Сейчас я дам вам обратный пропуск, чтобы не случилось чего...
— Савинков отовсюду выходит без пропусков. Даже из севастопольских военных тюрем. Даже из камер смертников!
Он небрежно распахнул шинель и, засунув руки в карманы, решительно двинулся к двери. Замолкший на полуслове Троцкий, конечно, не знал, что карманы-то были распороты и обе руки лежали на привычных, по-домашнему пригревшихся рукоятках.
Всё же возвращаться прежними коридорами Савинков не рискнул. Смольный он знал распрекрасно, ещё по прежним студенческим временам. Лабиринты переходов, смежных и перекрёстных коридоров, зал и рекреаций, разных подсобных, обслуживающих лестниц выводили ведь не только к парадному подъезду; ими пользовались и великодушные девицы Смольного, и ихние ночные дружки-революционеры... Вся и разница, что сейчас ещё нужно покруче цигарку в зубы, — было, было приготовлено с пяток козьих ножек. Савинков шёл вразвалку, никому не уступая дороги. Это здесь любили.
