Анатолий Аргунов - Студенты. Книга 2
Они попрощались. Савва Николаевич вышел на улицу. Слякотная и грязная осень глухим стоном заполнила улицы города. Заляпанные машины медленно ползли вдоль тротуара, словно парализованные. «Господи, помоги и укрепи! — перекрестился мысленно Савва Николаевич на куполки, возведенной недавно на территории больницы церквушки. — Вот ведь как, когда был студентом, атеистом себя считал стойким. И надо же, сорок пять лет прошло, вроде бы ничего во мне не изменилось, а на религию потянуло. Старею или умнею? Наверное, и то и другое. А жаль, глупцом так хочется побыть!»
И тут Савва Николаевич вспомнил свою тетку. Когда студентом приходилось бывать у нее в гостях, тетка всякий раз заводила разговор о крещении.
— Давай, Савва, я тебя окрещу, негоже православному без крещения жить. Мало ли, что в жизни случится, а тебе и опереться не на кого. А так все Бога попросишь!
— Ты чего, тетя, я же советский студент, комсомолец, в конце концов. Какой Бог, какая опора. Опора на научный коммунизм, это понятно, но на абстрактного дедушку-Бога?! Ерунда какая-то!
— Не говори так, не говори, — махала руками и шикала на Савву тетушка. — Разве так можно. Вера в Бога твоей науке не помеха, а, наоборот, помощь. Бог-то, он все видит и все слышит, не даст плохой поступок совершить, убережет от дурного глаза и соблазна. Великое дело — вера, Савва, попомнишь мое слово, все безбожники к Богу вернетесь. Все до единого, ну разве кроме дураков. Тем все равно: что лоб, что поп. Вот у нас на фабрике-то директор ушел с должности и сан принял. Теперь в церкви на Малом проспекте служит батюшкой. А какой идейный был, не подступись. Маркса вашего наизусть цитировал. Бывало, на собрании как начнет резать цитатами, так секретарь парткома не знает, что после этого сказать. А тут вдруг однажды пришел директор в горком, партбилет на стол и заявление: мол, так и так, переосмыслил всю свою жизнь и понял, что заблуждался. Окрестился и в батюшки подался. Теперь вся фабрика к нему на службу ходит… А ты говоришь, комсомолец. Заблуждаться можно до седых волос, а в молодости само собой. Девчонкой-то я от бабушки Тани, когда она в церковь ходила, пряталась. Не хотела службу стоять, убегала, чтобы с собой не брала. А в блокаду и защитить некому было, кроме Боженьки, он-то и уберег меня. Мне, сопливой девчонке, одной бы не выжить. А баба Таня дала еще до войны иконку Иверскую, говорит: едешь в большой город, трудно будет — помолись, и помощь придет. Не верила, как и ты сейчас. А вот она-то меня и спасла. — Тетушка повернулась к иконке, стоящей на видном месте в книжном шкафу, и, перекрестившись, продолжала: — Спасла она меня в блокаду. Солдатиками на фронте две старшие сестры, Настя и Прасковья, на работах под Ижорой, а я одна. Ни продуктов, ни денег… Как выжила, только один Бог и знает. Он помогал, пока не эвакуировали через Ладогу. Ничего не взяла, только вот иконку с собой захватила. И на льду-то спасло: машина перед нами под лед ушла прямо с людьми, а мы живы остались.
Тетушка еще долго уговаривала Савву, но тот был непреклонен: «Не пойду креститься, и все!».
Тетушка потом долго сердилась, но своего желания окрестить Савву не оставляла и решила действовать «по-современному». Как-то Савва заскочил занять у нее денег до стипендии, а она подает сто рублей: на, говорит, без отдачи, только сходим окрестимся, и никто не узнает. Савва выскочил от тетки как ошпаренный. Надо же, его, Савву, купить хотели.
От этих воспоминаний Савве Николаевичу стало полегче, он даже улыбнулся: «Надо же, а тетка провидицей была. Жаль, что так и не узнала, что я окрестился. Поздно, правда, когда пятьдесят годиков исполнилось и профессором стал».
Да, да… умнеем, когда многое позади остается. Молодость, например. А что молодость выжить, если бы все и сразу тихими стали, наверное, скучнее бы государства не было. Ходили бы как в воду опущенные, кланялись друг другу, говорили ласковые слова, не делали дурных поступков. В общем, не страна была, а идиллия. Вроде города Солнца… Жаль, конечно, что нереально это, но, может, и лучше, когда в жизни есть все: и подлость, и геройство, злость и любовь, и вера, и неверие. Иначе бы от тоски стали помирать. «Нда… что-то у меня сегодня в голове полный винегрет. К чему бы это?» — спросил себя Савва Николаевич. Сев за руль джипа, Савва Николаевич опять усмехнулся. Вот ведь она, цивилизация, налицо безбожниками создана. Включил навигатор и езжай куда надо, дорогу компьютер подсказывает, фантастика. А при вере в Бога Коперник никогда бы не открыл Земли вращение. Нет, баланс нужен везде: в природе, в человеческих взаимоотношениях. Любой перекос — и полетишь в тартарары…
Савва Николаевич полетел в командировку. В Гамбурге, где проходил очередной съезд пульмонологов, Савва Николаевич отвлекся на какое-то время от грустных мыслей. Выступления с лекциями, научные споры, походы на концерты, выставки изматывали так, что, приходя в номер гостиницы, он, едва раздевшись, падал плашмя в постель и засыпал. Пару раз звонил Володьке Хайшину, справлялся, как брат. Тот ничего нового не говорил. «Как всегда» — был его короткий ответ.
В аэропорту Пулково Савву Николаевича вместе с водителем неожиданно встретил сын.
— Что-то случилось? — спросил сына Савва Николаевич, заподозрив недоброе.
— Да, отец! Дядя Леня умер.
— Когда?
— Вчера.
Савва Николаевич молчал всю дорогу от аэропорта, не проронил ни слова.
Брата похоронили там же, где лежали отец с матерью и сестрой, — на старинном Симоновском кладбище, на его и их малой родине. Стояла мозглая поздняя осень; редкие белые мухи залетали, когда свежий холмик земли вырос рядом с могилками отца и матери.
— Леонид, брат, Лешка, теперь никто тебя больше не побеспокоит в этом мире. Разве что я, когда приеду тебя навестить в Троицын день. Слезы выкатились на лицо Саввы Николаевича. Он еще долго стоял около холмика и плакал. Пока сын не взял его под руку и не отвел в машину.
— Нам пора ехать, поминки еще впереди, отец, побереги силы.
Савва Николаевич старался держать себя в руках. По дороге он еще и еще раз перебирал последний разговор с братом и понял: тогда Леонид с ним попрощался, чувствовал, что последний раз видятся. Ругал себя, что уехал в эту командировку. Правда, успокоил Володька Хайшин, лечащий врач Леонида, сказав Савве по возвращении:
— Твой брат умер как мужчина. Сам. Никакой эвтаназии не было. Отказался от капельниц, еды… Лег, сказав мне спасибо, и все! Утром умер…
На поминках в просторном доме-даче, оставшемся от тетки, собралось много народа. Многих Савва Николаевич не видел с мальчишеских лет, поэтому не узнавал. Но Мишку Резунова и Юрку Андрюшина признал почти сразу. Хоть время их сильно изменило внешне, но тот же задиристый характер и привычки остались. Друзья детства обнялись.
— Вот встретились… наконец-то, — пробормотал Юрка. — Только в телевизоре тебя и видим, а на деле-то, получается, почти сорок семь лет, как не встречались… Сдали мы сильно; видишь, одни кости остались. — Юрка грустно постучал себя по худой груди. — А когда-то машину ЗИЛ, груженную дровами, с места сдвигал, — хрипло проговорил он.
— Не бреши… машину с дровами. Баб ты сдвигал за зады, это точно помню, — пошутил было Мишка, все такой же, как в годы их молодости.
Но его никто не поддержал.
— Как ты-то, Николаич? Поседел, смотрю, и ты. Это твой сын? — Мишка показал на Виталика. — Да, весь в мать, не в тебя, хотя что-то мартыновское есть. Он, когда сегодня с мужиками рассчитывался за копку могилы, характер показал. Один мужик наехал было по нахалке, мол, маловато будет, парнишка, а твой возьми да и спроси:
— Сколько кубов выкопал?
Тот:
— Не считал.
А мужики, что рядом стояли, говорят, он и лопату-то в руках не держал, не то, что копал.
— А, понятно! — Парнишка подошел к мужику и кепку ему на нос натянул. — Времени в обрез и день сегодня не тот, а то бы за вранье по морде получил.
И под общий смех мужиков пошел с кладбища.
Савва Николаевич слушал и не слышал тех, кто пытался с ним заговорить. Он был в мыслях где-то там, далеко-далеко, в своем детстве. Вспомнил, как Леха приносил коробку патронов, доставал из сарая винтовку-обрез и заставлял Савву насаживать консервные пустые банки на частокол огорода. Потом, важно прицеливаясь, стрелял по ним, когда мимо проходил товарный поезд, чтобы звуки выстрелов не были слышны… Стрелял он хорошо и метко, редкие банки оказывались без дырки. Савва выкидывал простреленные банки и вешал новые, и все просил:
— Леня, а Леня, дай мне стрельнуть.
Тот отвечал: вырастешь, дам, а пока банки вешай.
Почему вспомнился сейчас этот эпизод из детства, а не другой, Савва Николаевич объяснить не мог. Вспомнился и все… В детскую память, видно, западают лишь сильные эмоции. А что может быть желаннее для мальчишки, чем стрельба из настоящего оружия. А вот курить брат не давал Савве; сам таскал украдкой у отца папиросы, курил, но Савве строго запрещал. «Закуришь, огнем в рот папиросу засуну. Понял?» Савва кивал головой.
