Николай Шпанов - Повести об удачах великих неудачников
Папен не шевельнулся. Подумав, Гук отсчитал пятьдесят золотых. Монеты глухо звякали о доски стола. После этого Гук быстро собрал разбросанные по столу чертежи. Лист вербовщика с подписью Франсуа он тщательно сложил и сунул в карман. Сделав было несколько шагов к двери, он вернулся к столу, ловким движением сгреб рассыпанные монеты и ссыпал их обратно в свой кошелек.
Папен не шевельнулся.
Неподвижно пролежал он весь день, и лишь изредка с губ его срывался слабый стон, будто его мучили кошмары.
Глубокой ночью Папен вдруг порывисто поднялся. Все его тело было покрыто холодным по́том. Сейчас, вот только что он видел, как его мальчика, его Франсуа, закованного в колодки, вели под стражей. Мальчик отбивался, он не хотел признавать своей подписи под обязательством десятилетней службы королеве.
Отгоняя страшный сон, Папен провел рукой по лицу. Губы его дрожали. Он шептал:
— Да, да, мой мальчик. Этой подписи никто не увидит, никто, никогда.
Трясущимися руками он высек огонь, и одного беглого взгляда на стол было довольно, чтобы он понял случившееся. Чертежи исчезли. С ними исчез и бланк вербовщика.
Папена охватил ужас. Он не мог связать свои мысли, но ясно понимал только одно: Гук украл бланк. Франсуа грозит рабство. Надо спасти сына!
О чертежах он даже не подумал.
Первый луч солнца, заглянувший в оконце чердака, вывел его из оцепенения. Он вздрогнул и испуганно оглянулся, точно впервые увидел свою конуру. Торопливо, с озабоченным видом, порылся в рухляди под столом. Отыскал старый, свалявшийся парик, с трудом напялил его на голову. Пыльные букли смешались с седыми космами спутанных седых волос старика, образовав пегую, неопрятную гриву.
Папен накинул плащ и вышел на улицу. Он ступал твердо и уверенно, как давно уже не ходил. Он даже выпятил грудь и гордо поднял голову.
Переулки Челси были еще почти пусты. Верхние этажи нависали уступами, и небо едва проглядывало сквозь щели между домами.
Редкие прохожие с удивлением оглядывались на странного старика.
На больших улицах было оживление, и здесь уже зеваки не только оглядывались на Папена, а шли за ним следом. Со смехом обсуждали они его жалкий вид и костюм. А какой-то верзила попытался даже дернуть старика за парик.
Но Папен продолжал идти так, будто он один был на улице. Папен держал путь прямо к Букингэмскому дворцу и наконец, выбравшись из путаницы улиц, оказался на Дворцовой площади.
Провожавшие его зеваки с изумлением остановились, ожидая, что же будет дальше.
Старик шел так уверенно, будто высокие ворота дворца должны были распахнуться, едва он приблизится. Однако вместо этого перед его впалой грудью со звоном скрестились алебарды гвардейцев.
— Прочь оружие! Я иду к королеве! Она должна вернуть мне чертежи. Без них я не могу построить моего сына Франсуа.
Среди подбежавших зевак послышался смех. Раздались шутки:
— Старый шут просто напрашивается на тюрьму. У него, видно, нет крыши над головой. Дайте-ка ему по шее, ребята, и делу конец!
Окружившие Папена полицейские увидели, что имеют дело с сумасшедшим. Схватив старика под мышки, они потащили его прочь от дворца. Толпа гоготала. Кто-то поднял свалившийся с головы старика парик и, водрузив на палку, размахивал им. Добровольцы из толпы помогали констеблям, подталкивая Папена пинками.
Вдруг полицейские остановились. Папен перестал сопротивляться и повис у них на руках. Они спустили его на землю. Голова старика откинулась; глаза были неподвижны и широко открыты.
— Сдох, что ли? — спросил сержант. — Теперь он сделает себе сына по чертежам, которые получит у самого господа бога.
Толпа гоготала.
Полицейские потащили труп.
В полицейском участке дежурный констебль, обыскав карманы Папена, извлек большой потертый бумажник. Среди листков, исписанных цифрами и формулами, лежали полуистертые записки, подписанные именами каких-то неизвестных: Гюйгенс, Лейбниц, Бойль… Большинство писем было на незнакомых полицейскому языках.
Констебль позвал писаря и стал диктовать.
— А ну, пиши: «Десятого мая тысяча семьсот двенадцатого года в участок Вестминстер города Лондона чинами полиции ее величества всемилостивейшей королевы Анны доставлено тело неизвестного бродяги, при осмотре коего обнаружено…»
Констеблю помешали. У дверей участка послышались возня и крики. Двое дюжих матросов тащили кого-то, дружно награждая его тумаками.
Боцман вбежал в караулку:
— Эй, констебль, одолжи-ка колодку. Этот гнусный щенок кусается, как хорек. Продался королеве, а теперь отнекивается.
В комнату впихнули Франсуа. Его маленькое тело, едва прикрытое остатками изорванной куртки, рухнуло на пол. Узкая грудь порывисто подымалась. Точно в бреду, юноша поднялся и подполз к констеблю:
— Это ошибка. Спасите меня! Пусть меня отведут к отцу. Вы увидите, что я действительно сын знаменитого ученого.
Констебль со смехом отпихнул юношу ногой:
— Вот попробуешь королевского воротника, тогда перестанешь молоть чепуху!
Толчок полицейского был так силен, что Франсуа упал. Голова его ударилась о каменный пол. Кровь струйками потекла по грязным плитам.
— Ну, вот еще один! — раздраженно сказал констебль. — Проверь-ка его, Джим.
Джим — маленький корявый полицейский — вытащил тесак и ткнул им в бок Франсуа. Юноша вздрогнул. Констебль захохотал:
— Гляди-ка, действует! А ну, щекотни еще разок.
Джим, угодливо хихикая, стал колоть под мышку, пока юноша не открыл глаза.
— Вставай, щенок! — сказал боцман. — Не ночевать же здесь с тобой!
Конвоиры пинками помогли Франсуа подняться. Он глухо застонал, когда его окровавленную голову продели в колодку, и едва слышно повторил:
— Отведите меня к отцу…
Полицейские снова захохотали. Констебль подтолкнул юношу в темный угол, где лежал труп, и сказал, подмигивая товарищам:
— Вот тебе самый подходящий папаша.
Перед Франсуа лежал отец. Огромные стеклянные глаза его уставились в лицо юноши с выражением звериного ужаса. Коченеющие губы открылись, обнажив зубы.
Франсуа упал на колени. Он так хотел прижаться лицом к лицу отца — измученному и холодному, — но тяжелая колодка уперлась в грудь мертвого старика, не подпустив к нему сына даже для прощания.
Гарсон из «Холостого парижанина»
1
Юноша с желтым, утомленным лицом, одетый в белый фартук и черную курточку гарсона, стоял, прислонившись к двери ресторана. Над головой гарсона красовалась голубая вывеска с изображением блюда. На блюде разноцветной горой возвышались яства — от бирюзового огурца до пунцового омара; вершину этой горы венчала бульонная чашка с аппетитно вьющимся над нею паром. Надпись давала необходимые пояснения:
В «Холостом парижанине» дядюшки Юннэ всяк найдет все для всякого желудкаПод словами «для всякого желудка», по мысли дядюшки Юннэ, следовало понимать доброкачественность и деликатность кухни, способной служить даже обладателям долголетнего катара.
Оживление на бульварах только еще начиналось, и гарсон щурился на последние косые лучи июльского солнца; руки его были сложены на груди, и через них свисала салфетка.
Никто из прежних знакомых не узнал бы в этом худом лакее Жана Ленуара. От прежнего провинциального здоровяка осталась только тень. А ведь не прошло еще и двух лет с тех пор, как он совершил свое пешеходное путешествие из далекого люксембургского городка Мюсси ля Вилль в Париж.
Этих двух лет оказалось достаточно и для того, чтобы вытравить из головы молодого люксембуржца мечты о Политехнической школе. Двери почтенного заведения были наглухо закрыты для тех, кто стучался в них, не имея денег и протекции. А расчет Жана на средства и расположение парижского дядюшки оказался неосновательным.
Страна переживала эпоху расцвета июльской монархии, царства финансовой аристократии, возглавляемой первым акционером и директором анонимной промышленной компании «Франция» — его величеством королем Людовиком-Филиппом. Бурный рост промышленности, усиленное строительство путей сообщения, и в первую очередь железных дорог, — все это требовало от занятого своей карьерой инженера Морелля, парижского дядюшки Жана, напряжения всех сил. До племянника ли ему было?
Лозунг Гизо «обогащайтесь, трудясь» Морелль понимал так же, как понимали его все финансисты, как понимали банкиры, то есть вся буржуазия: «обогащайтесь» — это относится к одной части Франции, именно к ним; «трудитесь» — это предназначено другим французам, тем, кто не вошел в избирательные списки, городскому пролетариату и крестьянам.
