Валерий Замыслов - Ярослав Мудрый. Историческая дилогия
— Да сколь же можно стоять в воде? И глыбко ли лезть? — вновь заворчала Маланья.
— Попы ведают, — всё так же сумрачно ответил жене Луконя.
Но попа к каждому не приставишь, они далеконько и что-то поют невнятное. В головах язычников — полная сумятица. «Кто-то залез в Днепр по грудь, кто-то по шею; младенцев держат на руках — не держать же их в воде; кто-то и на месте не стоит, ходит. Нарушает этим таинство или нет? Не ясно».
Луконя, Маланья, сыны и три дочери забрались в воду по колени. Но вот, размахивая кадилом, на берегу оказался священник в сверкающем облачении и приказал:
— Триедино погружайтесь!
И вновь туманно. То ли три раз в воду присесть, то ли с головой окунуться? Помышляли у священника справиться, но тот уже бежал к другой толпе язычников. Наконец, разглядели. С головой! В мокрой одежде выбрались на берег. Дальше-то что?
К семье Лукони подошел греческий дьякон и протянул медные нательные кресты на гайтанах.[63]
— Надевайте на грудь. Теперь все мы — братья во Христе.
Но на всех крестов не хватило.
— А на девок? — спросил Луконя.
Но дьякон, путаясь в длинной рясе, поспешал к другим «погруженным».
— Вот и ладно, — рассмеялись девки. — Старым богам будем молиться.
— Всего не провидеть. Ишь, сколь люду нагнали. Наберись тут на всех, — разглядывая крест, проговорил Луконя.
— Бать? А куда напяливать? На рубаху или под нее? — продевая крест через голову, спросил Могутка.
— Да я и сам не ведаю. Надо у попов изведать.
Глава 25
МОГУТКА — СЫН КОЖЕМЯКИ
Младший сын оправдывал свое имя. В пятнадцать лет он легко, играючи вытягивал из грязи тяжело груженую подводу и поднимал за угол сруб бани.
Нравом был покладистый и благодушный. Силу имел непомерную, но никого не обижал. Киевляне диву дивились: и всего-то еще отрок, а его хоть на Илью Муромца выпускай. И откуда такой силы набрался?
Отец лишь посмеивался. И как Могутке сильным не быть, коль с девяти лет кожи мнет. И ведь сам напросился. Пришел как-то на кожевню боярина Додона Колывана, увидел, как отец корпит, и сказал:
— Прискучило мне, батя, по двору без дела слоняться. Пусть меня боярин на кожевню возьмет.
— Да ты что, сынок? — подивился Луконя. — Аль не зришь, какая здесь тяжкая работа? Тут и взрослому мужику едва управиться.
Княжой муж Додон Колыван поставил на своем дворе кожевню еще пять лет назад. На насмешки дружинников не обращал внимания. Дело выгодное, прибыльное. С кожевни немалый куш в калиту идет. Раздобыл кожи, поставил чаны и кликнул охочих людей из ремесленного люда. Сыскались дюжие мужики.
Крепкой силы требовал труд кожевников. В больших чанах замачивали они шкуры, дубили в особых растворах, затем отделывали их острыми скребками, мяли в могучих руках и вывешивали на просушку.
Обработку шкур начинали с вымачивания. Размоченную шкуру очищали от мездры.[64] Для ее снятия кожевники употребляли особые стальные струги.
После очистки от мездры шкуры подвергали золке для удаления волос. Золку производили в деревянных сосудах-зольниках; их засыпали золой и известью; после же золки со шкуры легко соскабливали волос.
Кожу промывали и подвергали размягчению с помощью кислых хлебных растворов — «квасом уснияным». Затем кожу обрабатывали растительными дубильными веществами — корой дуба, ольхи, ивы, после чего кожу выравнивали, вытягивали, «жировали», разминали и окрашивали.
Чаще всего кожу красили в черный и темно-коричневые цвета, но некоторые лучшие сорта — в желтый, зеленый и красный.
Кроме дубленой кожи, для разных надобностей изготовляли сыромятную кожу. Она была крепче и мягче дубленой. При выработке сыромятной кожи обработанную шкуру также размягчали и жировали.
Большая часть кожи шла на изготовление обуви, рукавиц, поясов, ремней, седел, сбруи, для обтяжки и обивки ратных щитов…
Спрос был велик. Боярин Колыван на глазах богател, приткнул к чадному срубу еще одну кожевню…
— Ступай-ка, сынок, домой. Неча людей смешить, — молвил Луконя.
Но Могутка заявился и на другой день. И тут на его глазах оказался сам Додон Колыван. Оглядел отрока цепкими, прищуренными глазами и рассудил:
— А чего, Луконя? Парнишка у тебя с виду крепкий. Пускай тебе помогает, коль его охота разобрала. А как надоест — домой скатертью дорога. Я, милок, никого силком не удерживаю.
— Да пусть денек покрутится, — махнул рукой Луконя. — Завтра и не помянет кожевню.
Но отец обманулся: сын, как ни в чем не бывало, появился на кожевне и на другой день, и на третий, да так прилип к работе, что и клещами не оторвать. Вскоре он, наравне с мужиками, мял кожи.
А мужики аж головой крутили:
— Не зря, Луконя, твово сына Могуткой прозвали. Экую силищу набирает…
Вот и стоял теперь этот богатырь несуразно с маленьким крестом на широкой груди, озираясь по сторонам.
На следующий день в избу Бобка греческий послушник принес икону, на коей был намалеван какой-то человеческий образ с рыжеватой окладистой бородой.
— То главный христианский бог — Иисус Христос, — пояснил послушник. — Молитесь ему от всех бед и напастей, и не забывайте посещать храм. Там священник богослужебным молитвам вас научит. Ходить в храм по три раз за день, особенно в пятницу. В сей день Христа на кресте распяли. Принял Иисус мученическую смерть за грехи людские. Молитесь всемилостивому богу!
Послушник закинул за плечо мешок с иконами и удалился из избы: сколь еще новых христиан обежать надо!
Семья же Лукони долго всматривалась в нового «главного» бога.
— Молиться велел.
— А чего на него молиться, коль его умертвили? Чудно.
— И впрямь чудно… Да еще три раз на день велел в церковь ходить. А когда в кожевне вкалывать да за прялкой сидеть?
— По старой вере от изделья не отлынивали.
— А куда положить-то Иисуса?
Тут все примолкли: надо было у послушника спросить, а тот за мешок схватился и быстренько ноги унес. Вот и гадай!
— А я так кумекаю, — решил Луконя. — На печку Христа положить.
— Истинно, батя. На печке тепло, не замерзнет, — сказал Могутка.
Так и сделали. Но в первый же день крещения в избе приключилась беда. Ни с того, ни с сего треснула кадь с водой, стоявшая неподалеку от светца. На пол потекла струйка воды.
— Домовой осерчал. Не принял он Иисуса, вот и начал озорничать, — сказала Маланья.
— Верно, мать, — поддакнул Луконя. — Надо жертву домовому принести. Пойду на двор и курицу забью.
— Ступай, ступай, отец, иначе нам домовой всякой беды накликает. Возьмет, да все прялки наши переломает. Давайте-ка, дочки, богине Макоши помолимся…
Тяжело (чрезвычайно тяжело!) вступали язычники в христианскую Русь. А многие некрещеные люди убежали за уплывающим Перуном и оплакивали низвергнутого истукана.
В Новгороде Добрыне пришлось применить к язычникам и меч.
Казалось бы Русь стала христианской. Погасли погребальные костры, в коих сгорали тела умерших людей, угасли огни Перуна, требовавшего себе жертв, наподобие древнего Минотавра,[65] но долго еще по деревням насыпали языческие курганы, «отай» молились Перуну и огню-сварожичу, справляли шумные праздники родной старины.
Глава 26
В ЯЗЫЧЕСКИЙ РОСТОВ!
После принятия христианства в Киеве, великий князь Владимир Святославич вознамерился разослать своих старших сыновей с их дружинами, наместниками и греческими попами в разные города Руси, дабы крестить язычников.
Дольше всего он раздумывал о Ярославе. Поначалу помышлял отослать повзрослевшего отрока в Новгород, но передумал. В северный град поедет Добрыня с Вышеславом, в Псков — Судислав, Полоцк — Изяслав, Смоленск — Станислав, Туров…[66] Кого ж послать в сей отдаленный город, в кой, пожалуй, не захочет поехать ни один из сыновей?.. Святополка! Именно «зол плод» должен туда уехать.
Когда Владимир Святославич принимался думать о Святополке, то лицо его всегда становилось насупленным, князя угнетали тяжелые воспоминания.
По его приказу варяги убили брата Ярополка, а сам он, ворвавшись в Теремной дворец, надругался над его брюхатой женой, гречанкой.
Владимир Святославич долго не хотел признавать народившегося чада, и лишь через пять лет решился усыновить племянника… Вот ему и ехать в Туров. Пусть подольше не увидит он его злобного лица.
А Ярослава? Этого неутомимого книжника и истового христианина? Ныне ему идет пятнадцатый год, он заметно возмужал и выглядит старше своего возраста.
Княжич всё больше и больше привлекает к себе не только церковников, но и здравомыслящих мужей государства, как будто чуют, кому быть следующим великим князем.
