Элоиз Мак-Гроу - Дочь солнца. Хатшепсут
Следом за носилками Ненни несли в кресле царицу Аахмес. Её чеканный профиль сохранял безмятежное выражение среди беснующейся толпы; брови, над которыми нависал клюв золотого венца-сокола, были неподвижны, изогнутый нос гордо направлен вперёд, одна усыпанная драгоценностями рука свесилась с подлокотника, словно не выдержав тяжести всех этих сокровищ. Для народа она была воплощённым совершенством — облечённым в плоть барельефом со стены храма.
Хатшепсут в следующих носилках устремила взгляд на спину золотого сокола и тоже постаралась быть похожей на барельеф со стены храма. Она ощущала ропот и движение поклонявшейся ей толпы как непрерывно повторяющиеся удары, действующие на её органы чувств с силой, которой она не ощущала никогда прежде. Пребывание здесь, в самом сердце народа, было подобно жизни в новой стихии, дыханию новым воздухом, насыщенным всенародным чувством, а это чувство придавало ей сил. Казалось, что даже носильщикам было легче нести на плечах её носилки, увлекаемые вперёд мощным течением подобно кораблю, несомому водами Нила.
«Люди, люди Египта, — продолжала думать она. — Их тысячи — с мозгами, сердцами, чувствами, как и мы. И они мечтают о том, чтобы я управляла ими, я, а не Ненни! Они спорят на улицах, они надеялись и всё ещё надеются! Разве не так он говорил, этот... этот Сенмут?»
Шествие изогнулось, и она уловила далеко впереди отблеск отцовской золотой колесницы. Хатшепсут проглотила комок в горле. «Отец не умрёт, — думала она. — Впереди ещё много времени, ничего не может случиться! Он не выдаст меня замуж сразу, он сам сказал, что для спешки нет причин, что ещё можно найти какой-нибудь выход... Позже, если будет необходимо... Да, я пойду на это, я больше не буду тревожить его, я не хочу, чтобы он болел, как прошлой ночью. Великий Амон! Как ужасно это было!.. А что было бы, если бы я рассказала ему обо всём, что со мной случилось вчера в пустыне? Он долго расспрашивал меня и уже начал догадываться. Нужно было рассказать. Я ведь знаю, что могу сказать ему всё... Но совершенно необъяснимо, как я смогла вынести это. Чтобы меня так касался простолюдин, кажется, назвавший себя архитектором! Эти его руки — они впились в мои плечи как когти! И его жёсткие губы...» Это воспоминание заставило её вздрогнуть от удовольствия. Она поспешно прикрыла глаза, слегка вздёрнула подбородок и рассеянно улыбнулась в пространство, подражая примеру своей безукоризненной матери.
«Хватит думать о нём, — приказала себе царевна. — Ты никогда больше не увидишь этого человека».
Затем ей в голову пришла другая мысль. «Никогда больше не увижу? Но ведь он здесь, в Фивах, и все эти пять дней Хеб-Седа он будет во Дворе и зданиях храма, там же, где и я. Неужели мы можем не встретиться лицом к лицу?»
Хатшепсут неожиданно охватило такое сильное и незнакомое чувство, что её руки вцепились в подлокотники кресла. «Что это? — подумала она. — Что я чувствую? Это гнев или возмущение? Или стыд от того, что он увидит меня, узнает меня, узнает, что он сделал. Неужели я оставлю ему жизнь, несмотря на всё это? Почему я должна оставить его в живых? Я могу схватить его в течение нескольких часов... А может быть, он всё-таки не узнает меня? Эти грязные тряпки... хороша, наверно, я в них была. Нет, конечно, он меня не узнает...»
С поднятой головой, лёгкой высокомерной улыбкой на губах, полуприкрытыми божественными глазами дочь Солнца, покачиваясь, проплывала между двумя рядами огромных каменных баранов.
К полудню носилки и колесницы вернулись в храм Амона, тяжёлые ворота захлопнулись и закрыли от народа таинства Хеб-Седа. Но они лишь начинались. В следующие три дня фараон всё время перемещался по храму, оживляя Великий двор пёстрыми одеяниями и шумом шагов свиты. Происходили сложные обряды Просьб о Защите Двух Земель. Под сияющим голубым небом развевались страусовые плюмажи, сверкали золотые штандарты. Белый дым поднимался из сотен медных кадильниц и смешивался с пылью от тысяч идущих ног. Голоса, сопровождаемые позвякиванием систр, то заполняли весь храм, то стихали до чуть слышного шёпота, произнося слова обряда: «Царь приносит в жертву... Примите, примите, примите, примите...» Приходили и удалялись вереницы в белом убранстве. Жрецы в огненных накидках из леопардовых шкур собирались вокруг богов с головами чудовищ. Певцы вопили дрожащими фальцетами, колотя себя в коричневые потные груди. Сам воздух был насыщен волшебством, а его источником был фараон с пылающими глазами, одетый в странную жёсткую мантию. Каждое его движение было символом, исполненным важнейшего значения. Обряд шёл своим чередом, фараон исправлял ослабшую основу благосостояния Египта и произносил заклинания, помогавшие процветанию земли.
ГЛАВА 8
На четвёртый вечер праздничных торжеств Главный пророк Монту Сенмут, высокий и приметный в своей сияющей накидке, появился из тростникового святилища божества, которому служил, и через двор, заполненный озабоченными людьми, направился к храмовым кладовым.
Утренний визит Монту к Двойному трону был очень кратким. Главный пророк успел лишь вручить Доброму Богу мешок драгоценного зелёного нефрита, бросить благоговейный, но внимательный взгляд на твёрдое, несмотря на усталость, лицо под Белой короной[66], и вместе со своим птицеголовым божеством и жречеством покинул Большой праздничный зал.
Получилось, что Сенмут сыграл свою роль прежде, чем праздник успел начаться в полную силу. Если не считать службы в святилище Монту и присмотра за жрецами, привычно выполнявшими свои повседневные обязанности, он был свободен и мог заняться куда более неотложными вещами — устройством своей карьеры. Именно этим деликатным делом он занимался последние три дня.
Сенмуту не хватало терпения дождаться окончания добровольной ссылки в Гермонтис. Он стремился вернуться в Фивы, желательно на одну из вожделенных должностей в храме Амона. Одного взгляда на внутреннее убранство храма (во время беспризорного детства ему никогда не удавалось заглянуть дальше крайнего наружного двора) хватило, чтобы его амбиции выросли до крайних пределов. В дни Хеб-Седа приезжие жрецы осмеливались бродить по обширным коридорам, залам, приделам и кладовым Дома Амона. Их даже незаметно поощряли к этому, чтобы они возвратились домой восхищенные и подавленные его великолепием. Сенмут смотрел, восхищался, но подавленности не испытывал — напротив, всё сильнее утверждался в мысли о том, что Верховный пророк Монту вскоре станет слугой этого бесконечно более могущественного божества и уже сам окажется в состоянии унижать других жрецов. Какой смысл достигать верхов в этом мире, если за ним лежит другой мир, несравненно больший, в котором для тебя нет никакого причала? Сенмут не видел предела своим стремлениям. Фивы были центром вселенной, храм Амона был центром Фив, а позади храма мерцал дворец. Несомненно, он зря терял время в Гермонтисе у этого ничтожного Монту.
Когда это мнение твёрдо укоренилось, он начал понимать, что нужно делать, чтобы достичь вожделенной цели. Осторожные расспросы, искусно подстроенные совпадения, приятные реплики в жреческом зале во время вечерней трапезы снабдили его некоторыми полезными сведениями и многообещающим знакомством с неким Хапусенебом[67], сем[68]-жрецом первого ранга из храма Амона. И в четвёртый вечер праздника Сенмут приступил к осуществлению своего плана. Рассекая широкими плечами толпу в Великом дворе, он шёл, чтобы закрепить это знакомство и узнать, насколько достоверна свежая сплетня насчёт того, что Акхем, Высший жрец Амона, не пользуется любовью большинства своих подчинённых.
Он нашёл Хапусенеба, как и предполагал, в конторе западных кладовых, где тот занимался подготовкой завтрашних приношений богу. Жрец не слишком любезно кивнул ему и продолжал объяснять полудюжине служек их завтрашние обязанности. Закончив наставление, он обратился к Сенмуту:
— Радуйся, пророк Монту, — произнёс он, выпустив из титула Сенмута слово «Главный». Сделал он это по небрежности или намеренно, Сенмут не понял.
— И почтение Первому сем-жрецу великого Амона, — ответил Сенмут, именуя собеседника полным титулом.
— Почтение? Это награда для богов, а не для мужчин, — парировал жрец. Его умные и проницательные глаза изучали гостя.
«Постараемся понять друг друга, — говорило их выражение. — Как и всякому человеку, мне нравится, когда моему высокому рангу выражают уважение, да ещё таким почтительным тоном. Но лестью ты ничего не добьёшься. Я достаточно ловок, чтобы не попасться на эту удочку».
Сенмут поклонился, довольный тем, что его собственная оценка этого человека оправдалась, и ответил на прозвучавшие вслух слова:
— Конечно, почёт — это дар богов. Но житейские почести люди и боги принимают одинаково, если, конечно, человек достаточно смел, чтобы их получить.
