Вениамин Колыхалов - Тот самый яр...
— Растерялся, соперничек?!. Ослепила тебя… Ради Тимура на всё пойду… Пожертвую честью… собственной соболюшкой. — Праска бесстыдно взъерошила кудрявые волосёнки, магическим пасом прикрыла мех. — Хочешь ведь, хочешь соболька?..
Сглатывая обильную слюну, ошарашенный ухажёр спешно покинул избу.
Не ожидал такого крутого поворота событий. Большая связка серебристых соболей… кудрявое пятно в матовой излучине ног… Видение сливалось во что-то необычно туманное, бесстыдное, ослепляющее.
«Ведьма… истинная ведьма…» — бубнил вышкарь, крупными шагами покоряя деревенскую накатанную дорогу. В спешке забыл взять у Соломониды письмецо и съестное. Не стал возвращаться… «Надо заканчивать почтарскую канитель. Горбонос, наверняка, ударит припрятанным козырем… Конечно — Праска — молодуха козырная, но не годится для той картёжно-шулерской игры, которая ведётся в Ярзоне… Что если предложить соболей коменданту… Вариант отпадает. Сочтёт за подкуп. Тогда и меха не увидишь и свобода мужикам не выгорит… Рисковая Праска. Любит гармониста до беспамятства, до откровенной стыдобы… Или во имя любви позор аннулируется, становится легким простительным грешком… Бестия! Ведь ничего не обещала. Блеснула остяцким бесстыдством — и всё… Авансик выдала…».
«Нет — Натан не оподлился в кошмарной зоне… Перемешались в девке две крови, превратились в воспламеняющую жидкость… вырвалось пламя… Ловко ошарашила внезапной наготой… А грудь! Грудь! Соски красными пулями. С первого погляда на них хоть кого убьёт наповал…».
Яркое видение затмило околюченный периметр Ярзоны, караульные вышки-шишаки, мелкую снежную пелену, наползающую с Оби.
Недавно вызывали в комендатуру, предлагали вернуться в расстрельный взвод. Сослался на частое головокружение, на потревоженную психику. На стрельбищах нарочно рассеял пули от центра мишени.
— Может, хочешь подать рапорт об отставке?
— А можно? — обрадовался Натан.
— Нельзя! — рявкнул комендант. — Кровью повязан. Тайны разбазаривать начнёшь… По посёлку хлопьями сажи частушки летают. Эту кто сочинил:
Воробьёв — палач плечист.
У него наган речист.
Только речь произнесёт —
Тачка к яме труп везёт.
— Честное комсомольское — не знаю… Впервые слышу.
— Впервые!
— Не буду же я сам на себя частушки писать.
— Кто тогда сочинитель?.. Увлечение Есениным тебе даром не пройдёт… Нашел кумира… Маяковским, Демьяном Бедным интересуйся. Блоку за четыре строки можно памятник поставить:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем.
Мировой пожар в крови.
Господи, благослови!
— Есенин — наш попутчик:
…Знать, оттого
так хочется и мне,
Задрав штаны,
бежать за комсомолом…
— Комсомольское поручение тебе: узнай, кто умишко напрягает, наши органы позорит:
Заслужил в народе мат
Всеразбойный Наркомат.
Он — кровавый игрок.
НКВД, как матерок.
— …В зоне гада сгноим… Присягал органам честно служить, вот и служи нерушимо НКВД… На сегодня это один оберёг для республики… Ступай!
«Вот кто-то складно шпарит, — ликовал в душе Натан, выходя из кабинета грозного чина в хромочах и кителе. — Кто прознал про мою наганную службу?.. Не Праска ли с Сонькой — учётчицей сочиняют?»
Всегда униженный, оплёванный выходил волк из логова вожака стаи. Примерещилось Натану: из его мягких шелковистых волос полетела обильная перхоть. Приблизил лицо к зеркальцу, потрепал волосы — серая мошкара не взлетала. «Ну, слава Богу… просто наваждение летучее…».
Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором…
«Ушёл бы, Серёжа, удрал из Ярзоны куда глаза нацелятся. Ни побродяжничать, ни освободиться не могу. Вольным в каземат посажен. Змей Горыныч о рапорте спросил — краешек надежды показал и… спрятал свободу…»
…Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа…
«Нагоняешь, Серёга, грусть-тоску. И светом солнечным озарять умеешь… Очисти душевной поэзией… По моей наводке бесовской исполнитель стрелу в Тимура всадил… Не просил его отравленную пускать. Гармонист каким-то чудом жив остался… уберёг Всевышний для Праски… Разное про неё говорят: вертихвостка, потаскушка… на выпивку и на блуд сговорчивая. Прихватывали её на сетях с бригадиром рыбартели… знамо — не чебаков выпутывали из ячеек… Болтают. Сплетничают. Красота всегда ракушками обрастает…
Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось…
Ничего тебе не осталось, Натан Натаныч… Хотели кличку прилепить Наган Наганыч — клей оказался слабый. Один Горбонос мусолит…».
Всплыла в яркой памяти бесстыжая полукровка, зимняя дорога из деревеньки. Шел в оглушенном состоянии, представлял себя в непритворных объятиях раскосой бестии и всё-всё последующее за предлюбовной разминкой… «Ах, Серёга, Серёга, да за обладание этой сисястой засольщицей и сам раздобуду соболей, чернобурок. Склад Сибпушнины обворую… Отупеешь, оглупеешь от воспалённых дум. Ожидание жаркой страсти огнит тело, ослабляет волю… Разливается недуг — буйство крови…».
От всех переживаний, сильных эмоций начало потрескивать в голове. В висках сильно запульсировала кровь.
Хилый эсер с золотым кольцом в потайном кармашке лишал Кувалду покоя. В пытальне ни разу не ударил щуплеца со взглядом волхва.
— Заговорщик?
— Нет.
— Оружие прятал в тайнике на сеновале?
— В руках не держал.
На исчерпывающем диалоге допрос заканчивался.
Долго, испытующе смотрел Тюремная Харя в синие доверчивые глаза слабачка. Ощущал потоки исходящей энергии.
— Не колдун?
— Заглядываю в недалёкое будущее.
— Загляни в моё.
— От правды во зло не войдёшь?
— Слово зэка.
— Будешь расстрелян.
На груди Кувалды вздрогнула татуировка вождя пролетариата с ликом татарина или монгола.
— Подробности.
— Из Томска приедет следственная комиссия. Найдёт в комендатуре, Ярзоне много грехов. Твой не забудут. Поставят в вину отрубленные пальцы старовера…
— Заглохни!
Убийца приметил: золотое кольцо из потайного кармашка переместилось на палец.
— Сними, — посоветовал надзиратель. — В зоне полно головорезов — отымут.
— После смерти.
— Неужели и свой последний час чуешь?
— В живых останутся мало. Я в счастливый остаток не попадаю.
Заголив рубаху серого сукна, Тюремная Харя показал синюшную татуировку. Прохрипел:
— Поклянись на Ильиче, что всё правда?
— Не икона, не признаю… огромная удалённость от Христа.
Снятое с пальца кольцо легло на грубо сколоченный стол перед надзирателем.
— Возьми на память. Жаль — она будет короткой… Давай протокол. Подпишусь подо всей наляпанной чушью… Тебе зачтут моё признание… Мне смертный приговор без подписи вынесут… и с подписью тоже…
Пальцы по-факирски слизнули золотой дар. Кувалда заговорщески прошептал:
— Хочешь — побег устрою.
— Поздно. Через час меня поведут в подземелье… Глупо называть расстрел высшей мерой. Самая подлая низшая, низменная мера…
Вскоре провидца увели. Вечером, зайдя в казарму, Тюремная Харя не увидел его на широких нарах. Блошиновшивое место занял другой отсидник.
Предвидение, полное магическое совпадение слов ошеломили Кувалду. И над ним нависла смерть со всей незримостью предсказанной жути. Глагол случится наливался чугунной тяжестью, давил неотвратимым исходом.
Предчувствовал надзиратель, пыталец: бильярдный шар жизни скоро закатится в лузу. Он отдалял роковую минуту зная о горькой неизбежности ухода в мир сырой тишины. Иногда храбрился, ни во что не ставил жизнь — полушку. Сейчас замаячила такая реальность, которую невозможно разрушить никакими таранами.
«Бежать! Бежать сегодня же. Сейчас».
Расстрел, предсказанный до часа щуплым ясновидцем, перетряс неуравновешенную психику, больную душу, опаскуденные мысли. «Возможно, удастся откупиться от смерти скопленным золотишком? Семь зубов, выбитых на допросах. Кольцо золотое. Деньжата припасены… Нашла тогда дурь, накатилось на ум затмение — рубанул пальцы старовера… выходит — жизнь свою топориком порешил. Падла! Судьба давно шиворот-навыворот… сам пинка ей поддал…».
Закандаленных беглецов-кулаков надзиратель Ганька презирал.
— Дядя в колхозе искрутился от забот-работ — шушера на нарах отлёживается.
— Кто просил кулачить нас, с хозяйства ссаживать?! — пробасил рыжебородый мужик с Алтая.
