Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол
Усадьбу семейства Бельфлёр местные окрестили замком, хотя владельцам это определение было не по вкусу. Даже Рафаэля Бельфлёра, который несколько десятилетий назад возвел это потрясающее сооружение, обошедшееся ему в полтора миллиона долларов, отчасти — в качестве подарка его жене Вайолет, а отчасти задуманный как стратегический шаг в борьбе за политическое влияние, слово «замок» раздражало и смущало. От него веяло Старым Светом, прошлым, Европой — этим «гнилым кладбищем», как частенько выражался Рафаэль. Снова он проговаривал четко, чуть в нос, словно обращаясь к публике. Когда его деда, Жан-Пьера Бельфлёра, изгнали из Франции, а герцог де Бельфлёр отрекся от сына, прошлое просто-напросто прекратило свое существование. «Теперь все мы — американцы, — говорил Рафаэль. — Выбирать не приходится, будем американцами».
Особняк был построен на вершине пологого холма, покрытого травой и окруженного канадскими соснами, елями и кленами. С него открывался вид на Лейк-Нуар, а в отдалении — на окутанную туманом гору Маунт-Чаттарой, самый высокий пик Чотоквы. Внушительные размеры и стены с башенками и впрямь наводили на мысли о замке, а английскую тику здесь разбавляли мавританские мотивы: по мере того, как Рафаэль знакомился с бесчисленным множеством чертежей европейских замков и прогонял одного архитектора за другим, вид сооружения неизбежно менялся. Никогда прежде в этой части света не видели такой суровой, величественной красоты. Строительство заняло семь лет; вела его целая армия опытных мастеров, и за это время фамилия Бельфлёр стала известна по всей округе и превратилась в объект восхищения, лести (от которой Рафаэль вскоре утомился, хоть и принимал как должное) — и издевки со стороны журналистов (что приводило его не столько в гнев, сколько в недоумение: он был убежден, что у истинно культурного человека в здравом уме его великолепный дом может вызывать только восторг). Бельфлёров особняк, замок, Бельфлёров склеп, Бельфлёрова блажь — как только его не называли. Однако в одном все были едины: никогда прежде долина Нотога не видала ничего подобного.
Дом на шестьдесят четыре комнаты был построен из известняка и гранита, добытого в Бельфлёровых каменоломнях в Иннисфейле, а для цементного раствора сюда привезли на телегах тонны песка из карьеров на Серебряном озере, также принадлежавших семье. Особняк делился на три части — центральную и два прилегающих крыла, каждое в три этажа высотой и увенчанное зубчатыми башнями, что стремились вверх с причудливой тяжеловесной грацией. (Они были спроектированы специально для контраста с более вычурными мавританскими башенками, расположенными по углам фасадов. Вокруг эркерных окон и гигантских сводчатых проходов были выложены спирали из более светлого известняка — настоящая услада для глаз. Крышу почти полностью покрывали тяжелые плиты привозного шифера, однако кое-где их сменяли медные листы, порой блестевшие на солнце так, что казалось, будто дом объят огнем — он словно пылал, не сгорая. С противоположного берега Лейк-Нуар, то есть с расстояния в десятки миль, дом выглядел зловеще прекрасным, меняя цвет в течение дня: сизый, грязно-розовый, пурпурный, насыщенный зеленый. Тяжелое, почти похоронное чувство, возникавшее, если смотреть на стены, колонны, башенки и покатую крышу вблизи, в отдалении исчезало, и усадьба Бельфлёр выглядела воздушной и зыбкой, подобно хрупкому разноцветью радуги…
Затянувшееся строительство вызывало у Рафаэля недовольство, которое по завершении так и не исчезло. Он досадовал, что холл недостаточно просторен, что крытые въездные ворота не такие, как он хотел, что для кучерского дома не выбрали камень потемнее. Стены получились всего шести футов толщиной (Рафаэль опасался пожаров, погубивших уже не одну деревянную усадьбу в округе), а крытая галерея на втором этаже с мощными колоннами, соединявшими первый и третий, показалась ему уродливой. К тому же, вполне вероятно, что комнат на всех не хватит: что, если члены партии решат однажды собраться в его особняке? Для таких незаурядных гостей нужна гостевая зала, поражающая размерами и красотой (позже в доме появилась Бирюзовая комната), привратницких требовалось три, а не две, причем центральную надо было сделать вместительнее. Меряя беспокойными шагами свое творение, он мучительно пытался оценить его и не мог решить, действительно ли оно прекрасно, как говорит молва, или нелепо, как подсказывают ему глаза. Впрочем, отступать нельзя: надо двигаться вперед. Уже разгрузили последнюю подводу со стройматериалами, прибывшую из-за перевала у Нотога-Фоллз, уже установили последнюю панель витражного стекла и доставили всю антикварную и выполненную по особому заказу мебель; уже развесили картины и гобелены, укрыли полы восточными коврами; разбили парки и сады и засыпали гравием дорожки; уже оклеили дорогими заграничными обоями последнюю комнату и врезали в массивные стальные двери замки; уже последний плотник — а за эти годы здесь побывали и немцы, и венгры, и бельгийцы, и испанцы — прибил последнюю доску, или вставил последнюю балясину красного дерева, или уложил последнюю тиковую половицу; уже красовался на своем месте привезенный из Италии белый мраморный камин и блестели хрусталем и золотом канделябры; уже добрались до Рафаэля мозаика, скульптуры, ткани и облицовка. И тогда он, огляделся, поправил на носу пенсне и покорно вздохнул. Он все это создал, значит, здесь ему и жить.
(Ибо с самого юного возраста Рафаэль был подвержен всплескам темперамента, присущего всем Бельфлерам — рокового сочетания страсти и меланхолии, и с этим ничего нельзя было поделать.)
Впрочем, к появлению Малелеила замок претерпел значительные изменения. За десятилетия штат слуг, изначально числом тридцать пять, сократился до нескольких человек, винный погреб заметно оскудел, а мраморные статуи в саду покрылись потеками от бессчетных дождей. Деликатные японские деревья зачахли и погибли, и на смену им пришли более стойкие североамериканские породы — дуб, кипарис, береза и ясень. Отдельным предметам мебели уникальной красоты дети нанесли серьезные повреждения, хотя, разумеется, в большинстве комнат играть детям традиционно запрещалось. Шиферная крыша в десятках мест протекала, бури не пощадили мавританских башенок, так и недостроенный открытый бассейн зарос сорняками. Паркетный пол в холле серьезно пострадал после эскапад юного Ноэля Бельфлёра — по необъяснимой прихоти тот однажды заехал в дом верхом. В открытых башнях гнездились ястребы, голуби и другие пернатые (а каменный пол в этих мощных сооружениях был устлан их хрупкими скелетиками); в доме водились термиты, мыши и крысы, даже белки и скунсы, и еноты, и змеи. Ссохшиеся двери с трудом закрывались, а покосившиеся окна, напротив, невозможно было открыть. Дикобразы и голодные олени обглодали тюльпанные деревья, и те медленно чахли; та же участь ждала и величественный горный вяз, чьи верхние ветки были испепелены молнией. После ужасной весенней грозы крышу восточного крыла лишь наскоро залатали, и как раз в ту ночь, когда Малелеил появился в усадьбе, самая высокая труба на этой крыше отвалилась. Но что со всем этим делать? Что можно было сделать? Продать Бельфлёров замок? Нет, это немыслимо (и, скорее всего, невозможно). Снова заложить? И речи быть не могло…
Разъезжая по усадьбе на своем стареющем жеребце Фремонте, дедушка Ноэль делал в маленьком черном блокноте пометки о том, что именно подлежит починке к окончанию очередного сезона. Он подсчитывал — правда, без особой точности — суммы, которые понадобятся на ремонт. Сильнее всего его тревожило состояние кладбища, где приходили в упадок прекрасные старые надгробья — мраморные, алебастровые и гранитные, и, самое главное, склеп Рафаэля с чудесными коринфскими колоннами. Вот умрет он, его похоронят… С каким презрением встретят его погребенные предки!..
Однако Ноэль лишь жаловался для порядка супруге и другим домочадцам, так что к его сетованиям все мало-помалу настолько привыкли, что сыновья Гидеон и Юэн даже из вежливости не притворялись, будто слушают отца, а дочь Эвелин говорила: «Если бы ты позволил вести хозяйство мне, а не Гидеону с Юэном, тогда мы могли бы что-то исправить…» Но старика сковывала апатия — она словно груз мешала ему ходить, мешала даже его лошади, и он, обрывая на полуслове свою проникновенную речь, покорно махал рукой и отворачивался. Ничем тут не поможешь, выхода нет, эти тягостные, уготованные нам дни (казалось, хотел он сказать) — жребий Бельфлёров, наше проклятье, и в этой жизни нам от него не убежать…
