Павел Муратов - Карьера Руска
В штабе Ожеро Франческо Руска завел себе лошадь и стал носить треугольную шляпу. Он был исполнителен и храбр, но товарищи мало любили его за то, что он никогда не смеялся. Вздорный и болтливый Ожеро, глядя на него, выдумал однажды целую историю, из которой следовало, что Руска был незаконным сыном архиепископа Кремонского и неведомой герцогини, познавшим истину якобинства в хижине бедного савойского угольщика. Так как никто более не помнил, откуда он взялся, то многие этому верили. За ним утвердилась кличка «Каноника».
Он сражался при Кастильоне и Арколе, получив чин капитана, а когда, в начале 1797 года, Ожеро был послан в Париж, чтобы представить Директории знамена сдавшейся Мантуи, он был назначен в числе прочих сопровождать генерала, быть может, чтобы показать парижанам пример «союзника и гражданина Транспаданской республики». Директория[9] произвела его в полковники, заставив предварительно выслушать в торжественной церемонии длиннейшие речи со ссылками на героев классической древности, в которых он не понял ни слова. Париж встретил его как триумфатора.
«Каноник» быстро приобрел широкую славу в игорных залах Пале-Рояля и у вакхических дам Директории. Фортуна карт повиновалась ему сразу, признав в нем прирожденного игрока. Женщины сходили с ума по вполне достойном своего отца сыне старого бандита Руска. Его первобытная и дикая юность казалась опьянительно свежей, как внезапно воскресшая юность всего героического и древнего мира. Рассказывали, что знаменитая Ла Фейдо решительно похитила его и пятнадцать дней держала в своем загородном павильоне, жарко натопленном и уставленном лавровыми и лимонными деревьями, отделив его при помощи плотно запертых дверей от ревнивых взглядов соперниц и освободив от каких бы то ни было одежд, в которых он совершал свои военные подвиги.
К этим подвигам Руска не слишком спешил вернуться. Он мало огорчился, когда Ожеро наотрез отказался взять его с собой в рейнскую армию. Руска быстро утешился выигрышем нескольких битв на карточных столах Пале-Рояля и несколькими новыми победами в уставленных «античной» мебелью салонах. Уже немного прискучивший всем шум военной славы стал слабо доходить вскоре из далекого Египта. Месяцы пролетали один за другим среди удовольствий и денежных дел: Руска вступил в весьма прибыльное товарищество для поставки на армию конской амуниции.
Весной 1799 года на него обрушилось несколько несчастий. Он проигрался дотла; темные личности, с которыми он вступил в прибыльную компанию, обокрали его; он заболел сильнейшим воспалением легких и, отказавшись по болезни ехать в армию, был вычеркнут из списков военного министерства. В течение лета его дела шли всё хуже и хуже, и с наступлением осени он был близок к полному отчаянию. С его худых щек не сходили теперь два ярких красных пятна, и в глазах его был блеск голода и преступления.
В один ненастный ноябрьский вечер он сидел верхом на стуле в дымной игорной зале Пале-Рояля и раздумывал, следует ли ему сделаться тайным агентом роялистов или попытаться убить и ограбить одного из знакомых ему богатых игроков. Во вновь вошедшем в комнату высоком и стройном госте он узнал полковника, ныне генерала, Монфанона, недавно вернувшегося вместе с Бонапартом из Египта. Монфанон не был в генеральском мундире; он не собирался играть; в тот вечер он искал по всем притонам Парижа офицеров бывшей Италийской армии. Увидев и узнав «Каноника» Руска, он, после минутного колебания, подошел к нему и отвел его на площадку лестницы, где беседовал с ним полчаса.
В результате этой беседы Руска стал одним из деятельных участников 18-го брюмера. Если бы ему приказали, он перестрелял бы, как куропаток, народных представителей, разбегавшихся в своих туфлях с пряжками по мокрым аллеям Сен-Клу! Такое крайнее его усердие не понадобилось, но оно было оценено, и он был представлен Первому Консулу[10]. В кампанию 1800 года он вступил полковником в штабе резервной армии.
Сколько других кампаний совершил Руска в своей гладкой отныне, блестящей и героической карьере! Итальянские «кастелли», немецкие городки, тирольские деревушки с красными крышами сменялись перед ним бесконечной чередой. Возникали поля битв, прорезанные реками, названия которых исчезали из памяти на следующий же день. Мелькали одинаково неподвижные лица баварских, ломбардских, голландских и богемских крестьян, одинаково испуганные лица светловолосых или черноволосых женщин. На ночлегах пенилось пиво или краснело вино в походных стаканах, трещали на вертеле традиционные гуси, возбуждая волчий аппетит, и беседы, бесконечные толки о наградах, о повышениях, о капризах Наполеона и бездарности его маршалов, о незаслуженных удачах и вечных несправедливостях.
Произведенный после Аустерлица[11] в бригадные генералы, Руска прославился своим искусством и неумолимостью в деле взимания контрибуций. Он наказал плетьми двух лукавых швабских бургомистров и едва не повесил на дереве какого-то слишком неуступчивого финансового советника в Штирии. Зато, будучи губернатором в Спалато, он оказался щедр и великодушен. Он устроил великолепное празднество в классическом роде на развалинах дворца Диоклетиана, причем сам исполнял роль юного, но преисполненного мудрости Нумы Помпилия, тогда как прекрасная графиня Нани, жена бывшего венецианского провведитора, была Реей Сильвией.
После Ваграма он был произведен в дивизионные генералы и женился на Марте д'Эгиер, которая принесла ему в приданое поместье того же имени в Провансе, близ Авиньона. Пожалованный в бароны Империи, он принял титул барона д'Эгиер. Он не был участником похода в Россию, оставаясь с Мармоном[12] в Испании. Но он проделал всю несчастную кампанию 1813 года, и при Лейпциге был ранен, а его дивизия была изрублена вюртембергцами и расстреляна саксонцами, внезапно передавшимися на сторону врага. С подлинным восторгом приветствовал он императора в последний день его европейской славы, при Ганау, но ужасный поход 1814 года истребил в нем все источники энтузиазма. Больной, измученный, павший духом, генерал без солдат, он машинально следовал за штабом Наполеона, снова, как во времена своей юности, боясь только отбиться, чтобы не умереть от лишений. Весть об отречении императора он встретил с полнейшим равнодушием и весть о мире — с радостным облегчением. Удивило его лишь известие о возвращении божией милостью короля Людовика XVIII[13]. По его глубокому убеждению, все короли и все Людовики были давно казнены во Франции. Искреннее удивление барона д'Эгиера доставило несколько веселых минут печальной главной квартире.
Он признал, однако, подлинное существование Людовика, когда получил вместе с отставкой предписание отправиться в свое поместье Эгиер и жить там безвыездно. С чувством выздоравливающего от какой-то странной и долгой болезни смотрел он на низкие поля и оливковые рощи Прованса. Всё было здесь до такой степени чужим для него и неизвестно откуда явившимся, что ему казалось целые дни, будто он спит, не просыпаясь. Чужими и также слышащимися только во сне казались ему голоса детей и плач жены, тоскующей о Париже. Осенью он стал много ездить верхом, охотиться, проводя долгие вечера у камина в полном бездействии и неподвижности, вызывая этим у Марты Д'Эгиер досаду и презрение. В то же время он сильно привязался к местному кюре Ансельми, человеку бесхитростному и деревенскому. Этот кюре напоминал ему лицом до крайности дона Феличе его детских дней, хотя не был нисколько похож на него нравом.
Сидя у камина или проезжая верхом среди оливковых рощ, Франческо Руска был так погружен в свои бесконечные воспоминания, и эти воспоминания были так ярки и неотвязны, что настоящее казалось ему лишь бледной минутой его жизненного века. В самый тихий вечер ему слышались отдаленные пушечные выстрелы, и ночью ему не давал заснуть воображаемый скрип и грохот движущихся одна за другой по шоссе военных повозок. Это прошлое, о котором он теперь так много думал, казалось ему уже не тем, каким оно было когда-то. Не те были битвы, не те были лица товарищей, не те чувства. Он сам, столько раз видевший подлинную войну, стал видеть ее теперь так, как видели ее люди, знавшие ее лишь по картинам художников. Ему рисовались красивые, правильные клубы дыма, развевающиеся знамена, героические жесты. Возвращаясь однажды на закате солнца домой, он остановился и долго глядел на груды облаков, скопившиеся на западе, пронизанные солнечными лучами и окаймленные золотой полоской. Ему чудились там дымы битв, тени героев, лучи и золото славы. Казалось, он понял теперь только впервые, что такое та слава, о которой столько раз когда-то читал, зевая, в приказах Наполеона.
В начале марта 1815 года Руска получил письмо, извещавшее его о бегстве Наполеона с Эльбы и о движении его на Париж. Еще не дочитав всего до конца, он приказал закладывать лошадей в дорожную карету. Затем он пошел на половину жены проститься. Марта д'Эгиер сидела в кресле и вышивала; дети играли возле нее на ковре. Она не оглянулась при его появлении, а он, едва войдя в комнату и сказав ей, что уезжает на несколько дней, повернулся и поспешно вышел. К вечеру он уже въезжал в городок, где должен был переехать через Рону.
![Алина Борисова - По ту сторону Бездны[СИ]](/uploads/posts/books/1064/1064.jpg)
