Юрий Хазанов - Горечь
Кончалось лето, а дни стояли очень жаркие, и в зале клуба учёных, где проходила педагогическая конференция, духота была, как в оранжерее. Но, взамен растений, пышным цветом расцветали здесь, колыхались и переливались из пустого в порожнее — речи, речи, речи. Господи, сколько он уже слышал их раньше — речей, выступлений, приветствий, обязательств, обещаний, клятв — слова, слова, слова, — и все об одном и том же: о мудром и гениальном руководстве, о безграничной преданности и такой же благодарности, о поднятии ещё выше, о происках и попытках, о решающих и завершающих годах… Руководство было всегда только мудрым, происки врагов — только тщетными, годы — решающими, благодарность — безграничной…
Глеб вернулся домой с конференции — она тянулась уже второй день — голодный и злой. Жена ещё не пришла с работы. Вот и хорошо: он любил бывать один в квартире, с удовольствием вообще остался бы один. Так он себе порой говорил — и верил в это. Детей у них не было — его вина, конечно: считал, что не могли себе позволить, живя так, как жили. А как жили? Как все почти — по двое, по трое, иногда больше, но никогда не меньше, в одной комнате. Да, но у других всё же есть дети, а они… Жена когда-то соглашалась с ним, хотя позднее отрицала это; временами упрекала, плакала. А после стало поздно — когда появилась и собственная квартира небольшая, и с деньгами получше.
Глеб разделся, остался в трусах, пошёл в ванную. С полдороги его вернул телефонный звонок.
— Анну Ивановну, пожалуйста, — вежливый женский голос.
— Здесь таких нет, — сказал Глеб.
— Извините.
Надрывные частые гудки. Он повесил трубку. Сколько этих ошибочных звонков последнее время! Уже раз сто звонил в бюро ремонта, ставили номер на контроль, но продолжается то же самое. Появились даже постоянные абоненты: какой-то хриплый мужчина требовательно кричит: «Полигон! Это полигон?» А ласковый женский голос униженно просит: «Птицефабрика? Извините, мне пожалуйста…»
Он уже кончал мыться, когда снова раздался звонок. Глеб схватил полотенце, помчался к телефону, оставляя мокрые следы на полу. Но это был не телефон, звонили у входной двери.
— Сейчас! — заорал Глеб. — Кто там? Одну минуту.
Он кое-как вытерся, натянул трусы, открыл дверь. За порогом стоял кавказского вида молодой человек приятной наружности.
— Вы… ко мне? — сказал Глеб.
— Глеб Зиновьевич? — спросил кавказец. — Здравствуйте. Можно войти?
— Пожалуйста. Извините, я несколько не одет.
— Жарища сегодня жуткая, — улыбнулся посетитель. Он был в чёрном костюме и белой рубашке, при галстуке. Прямо как с проспекта Руставели в Тбилиси.
— Вы… к кому? — снова спросил Глеб.
— Я… собственно… к сожалению… — Кавказец уже не улыбался. Он сунул руку во внутренний карман пиджака, достал документ, развернул, поднёс к лицу Глеба. — Меня за вами прислали.
«...государственной безопасности…» — успел Глеб увидеть слова вверху.
— Зачем? — спросил он осевшим голосом.
— Не знаю, Глеб Зиновьевич, — участливо сказал кавказец.
Ни на секунду не возникла у Глеба мысль: не идти. Сказать, что устал, голоден, не может, не хочет, наконец. Мысли были другие: для чего? А надолго? Что он должен там говорить? В чём виноват? Что они узнали?.. Но отдельные мысли таяли, едва успев народиться, их подминало самое главное, самое основное и единственное чувство: растерянность. Вернее, страх. Отвратительный, безразмерный, липучий, как сегодняшняя жара, страх.
— Хорошо. Сейчас оденусь, — сказал кто-то вместо Глеба. — Я недолго… Но галстука, пусть меня простят, надевать не буду, — добавил он вдруг с улыбкой, поборов, сам не зная как, на секунду, тоскливый страх, становясь прежним, только что выскочившим из ванны Глебом.
— Не надевайте, конечно, — улыбнулся в ответ кавказец. — Паспорт не забудьте…
Когда спускались в лифте, затеплилась вдруг слабая надежда: может, это всё шутка? Какие-нибудь хохмачи-приятели подослали — чтобы разыграть.
У подъезда ждала «Волга» чёрного цвета, с шофёром. Они сели. Кавказец в пути пытался поддерживать разговор, спросил Глеба, где тот работает.
— Учитель в тридцать девятой школе, — ответил Глеб и подумал, что, видимо, уже начался допрос.
— Педагогический кончали?
— Да.
Посланец сказал: значит, коллеги, он тоже в педвузе учился, иностранный факультет, немецкий язык. Хотел преподавать, да вот сюда на работу направили, переводчиком. Глеб через силу ответил, что всегда завидовал тем, кто знает язык, у него никогда терпения не хватало выучить… Он смотрел в окно — на людей, на дома, и ему странным казалось, что они такие же, как всегда, как раньше, и нелепое появилось желание: высунуть голову и крикнуть: «А меня в КГБ везут!» — чтобы все знали.
Обкрутились вокруг тёмного памятника на площади имени Дзержинского, по-хозяйски, лихо срезали угол («Нет, не с хохмачами еду», — окончательно понял Глеб), нырнули в узкий проезд, остановились у подъезда номер два. Вышли из машины. Кавказец открыл перед Глебом светло-жёлтую массивную дверь. В подъезде было куда прохладней, чем на улице, справа нависал лестничный марш на второй этаж, у столика двое дежурных — молодые солдатики. «А где же вход в тюрьму?» — подумал Глеб.
— Сейчас сообщу по телефону, — сказал кавказец уже другим, официальным голосом.
Глеб стоял в стороне, пытался представить, о чём его будут спрашивать и как надо отвечать, но ничего этого представить не мог, а вспомнил ни к селу, ни к городу, что за всё лето так и не выкупался ни разу, и хорошо бы завтра съездить в Сербор (так издавна привык называть Серебряный Бор на Москве-реке), а то потом уж занятия начнутся… А если не удастся завтра съездить? И вообще больше никогда… И занятий тоже не будет…
Что? Это его? Да, высокий мужчина в штатском требует паспорт… Отчего он так хмуро смотрит?.. Пожалуйста. Пропуск оформили тут же, у стола дежурного. Высокий мужчина взял и пропуск, и его паспорт, сделал знак Глебу идти за ним. Кавказец-переводчик куда-то исчез. Не попрощался даже.
Глеб шёл позади высокого — сначала широким коридором, потом вверх по внутренней лестнице, и снова по коридору. Направо, налево, опять налево. Мужчина остановился, открыл высокую двойную дверь, вошёл первым, Глеб за ним. В комнате сидела за столом молодая женщина. «Наверно, она и звонила, Анну Ивановну спрашивала, проверяла, дома ли я…» — сошло на Глеба озарение. Он поздоровался. Женщина не ответила. А может, ответила, да он не заметил; высокий отпер ключом дверь во вторую комнату, снова прошёл первым, сел в кресло у большого стола, молча показал Глебу, где тот должен сесть — за длинный узкий стол, под прямым углом к большому. Перед Глебом, на стене, с опасным, как ему показалось, наклоном висел огромный портрет; Глеб испугался, что сейчас тот упадёт лицом вниз и накроет и хозяина кабинета, и его самого.
— Я следователь, майор Кондовый, — сказал высокий и впервые посмотрел прямо в глаза Глебу. — Ваш паспорт останется пока у меня, — добавил он, проследив за направлением его взгляда. — Ну, давайте поговорим, гражданин Гархазин. — Следователь взял со стола листы бумаги, положил медленно перед собой, ещё медленней взял ручку, стал не спеша что-то писать. «Протокол» — увидел Глеб типографский шрифт сверху. — …Так, — следователь перестал писать, опять в упор поглядел на Глеба. — Расскажите по порядку о ваших знакомых…
Если бы гражданин Глеб Гархазин хорошо знал Основной Закон своей страны, а также записанные в Гражданском Кодексе слова о том, что в его руках находится политическая власть; что ему предоставлены широкие права и свободы и обеспечивается не только неприкосновенность жилища и тайна переписки, но и неприкосновенность личности; и что все эти волшебные права гарантируются, — если бы он знал на зубок всё это, то, возможно, вместо того, чтобы подавлять в себе сейчас внутреннюю дрожь и беспомощно искать какого-то чудо-выхода, спокойно, с достоинством посмотрел бы на своего собеседника и произнёс: «Отказываюсь отвечать на данный и все прочие вопросы по следующим мотивам: во-первых, мне не разъяснено существо дела, не представлены ни факты, ни обвиняемые, и я не понимаю состава преступления. Во-вторых…»
Впрочем, «во-вторых» он изложил бы позднее, после того, как получит нужное разъяснение.
Но, увы, Глеб Гархазин недостаточно хорошо знал Основной Закон своей страны и потому не сказал всего этого, а сидел и молчал. Конечно, он с самого начала догадывался, хотя всячески гнал от себя догадку, зачем его вызвали и о чём хотят расспросить. Вернее, о ком. Конечно, о Марке Сиданском.
-...О каких знакомых? — спросил Глеб после молчания.
— У вас совсем нет знакомых? — резко сказал следователь и пододвинул к себе паспорт Глеба.
— Есть, — поспешно сказал Глеб.
