Анастасий Вонсяцкий - Записки монархиста
- Передайте Борелю, Димке и Бичо, чтобы они спрятались во дворе, в сарай. Могут спугнуть зверька, — беспокоится Каракановский.
Все попрятались, а мы расселись по стульям и стали ждать.
- А скажи дед, откуда у тебя в доме вот этот кортик? Сынка? Ну, хорошо, — мы узнаем, — откуда он у него…
Спустя минут сорок поднимается по лестнице какая-то фигура и входит в кухню. Увидев нас, останавливается, пятится назад, но вдруг чувствует, что чья-то сильная рука опускается ему на плечо и чьи-то свирепые глаза останавливаются на нем…
- Что, товарищ? Не узнаешь? Позабыл? Я тот, кого расстрелять не удалось! А этот кортик, помнишь чей?
Опешивший Иванов не может выговорить ни слова.
- Ну, прощайся со своими.
* * *Через несколько минут, мы, все быстрым ходом спускались к Ливадии. Подошли к воротам.
- Кто спустится к морю — спрашиваю я.
- Если хочешь, вали ты с Бичо…
- Хорошо…
Подошли к тому месту, где тропинка ведет к самому морю.
- Мы пойдем переодеваться, а вы скорее: мы вас будем ждать.
Я иду впереди, за мной он, а дальше Накашидзе…
- Товарищи, вы меня куда ведете, — жалобным голосом спрашивает красноармеец.
- Какие мы тебе товарищи, скотина!
- Ваше Высокоблагородие, — взмолился краснокожий…
- Ступай вперед, собака… и пикни мне хоть слово, — пригрозил маузером Бичо…
Шум моря был слышан все сильнее и сильнее. Сегодня море особенно неспокойно. Громадными волнами оно налетает на обрывистый берег, разбивается и уходит белой пеной назад, чтобы с новой силой бросится на него. Оно беспокойно, как будто чувствует, что сегодня в подарок получит человека…
Вот и берег. Широкий пляж, выстланный ровненькими, кругленькими камешками. К самым нашим ногам подходят пенистые язычки, как бы требуя скорее свою жертву… Накашидзе остановился и подал мне знак, но я его остановил:
- Погоди. — И дернув за рукав красноармейца, сказал. — Помолись!
Злыми глазами взглянул он в последний раз на нас и, оскалив зубы, произнёс. — Всё равно, — это ведь не спасёт!
- Не хочешь, не надо. Сдыхай собака… И вслед за тем, как молния, две вспышки осветили берег и раздалось два выстрела.
Обе пули попали в голову, и череп разлетелся в куски…
- Эх………, - выругался Бичо. — Погляди!..
Куски мозга попали на грудь и рукав макинтоша Накашидзе…
- Ну черт с ним. Идем!
Мы побрели назад. На душе оставалось какое-то плохое чувство… Мучила совесть. Стало даже жалко его. Боролись два чувства: одно — жалость к нему; — она говорила, что это было слишком жестоко, укоряла; другое — твердило, что он вполне заслужил это, что так надо! Мы подошли к ожидавшим нас нашим друзьям.
- Ну, как, — все благополучно? Теперь дуем в "Таверну"… Надо было действительно торопиться в "Таверну", чтобы вином залить скверное чувство…
* * *Одиннадцать часов… Пушкинский бульвар… Влюблённые парочки шмыгают из стороны в сторону… На одной из скамеек, заслонённой от луны кипарисом, сидело двое молодых людей… На них были надеты плащи и только, судя по военным фуражкам, надвинутым на глаза, можно было определить, что это военные… Они сидели, заложив нога на ногу, наклонявши голову к земле, будто что-то искали на ней. Изредка между собой они перебрасывались непонятными фразами.
- Что же они не возвращаются? Вот будет номер, если он остался у ней!
- Черт знает что! Мне, Димка, надоело ждать.
- Алик, смотри, это они.
Тот, кого звали Димой, был никто иной, как корнет Крыштофович, другой, называвшийся Аликом — был юнкер Вонсяцкий, автор этих воспоминаний… И ждали они, как читатели могут понять, прочитав предыдущие строки, некоего Хесмана (Заленского), который около получаса тому назад прошёл по бульвару с дамой. За ним следили. Он сидел с дамой у Раввэ, затем вышел с ней (очевидно, с намерением ее проводить домой). Решено было, как только он с ней расстанется, тот час же его арестовать. Двое из нас остались в начале бульвара на скамейке. Тут же недалеко стояло заранее нанятых два извозчика… Каково же было наше удивление, когда мы увидели эту парочку, возвращающуюся обратно. Очевидно, решили прогуляться… В нескольких шагах за ними шли трое в плащах, — Мейер, Накашидзе, Каракановский. Вот они поравнялись с нами: Каракан садится с нами.
- Нужно действовать сейчас. По всей вероятности, они пройдутся ещё раз, он пойдёт её провожать и, кто знает, может быть, останется у неё ночевать, — вполголоса говорил Каракан. Сейчас, когда они повернут, вы подходите. Действуйте решительно, чтобы никаких криков, скандалов!
- Но как же? Вместе с бабой? — недоумевает Крыштофович.
- Ни черта, её тоже за компанию!
Дальнейшие переговоры были прерваны приближением выслеживаемой парочки…
- Ну, Димка, не робей, с её стороны, а я слева. Ходу!
Мы вскочили и широкими, но медленными шагами направились навстречу им. Вот они на расстоянии нескольких шагов; я вижу его неспокойное лицо, как будто предчувствующее, что что-то должно произойти… Мы расходимся, пропускаем их между собой, затем резкий поворот — и… Хесман чувствует, что кто- то хватает его за левую руку… Невольный поворот головы, и висок его ударяется о холодное дуло "нагана". Он невольно поворачивает голову вправо, в сторону своей дамы и видит направленный на него "кольт"…
- Тс!… Ни слова! Вы арестованы! Следуйте за нами!
Он пробует оглянуться назад, как бы ища спасения, но видит новые две фигуры, в таких же костюмах с направленными на него револьверами. Спасенья нет… Дама издает лёгкий крик, но в этот момент "маузер" Накашидзе приближается к её лицу.
- Мадам, если вы произнесёте хоть одно слово, я должен буду вас застрелить. Не волнуйтесь. Вам не грозит никакой опасности… в этом я даю вам слово офицера…
- Куда вы меня ведёте? — в отчаянии проговорил Хесман, когда его вталкивали в извозчика…
- В Ливадию!
Арестованный понял своё безвыходное положение. Из Ливадии никто не возвращался!… Он старался сохранить спокойствие, но мертвенная бледность, дрожащие руки и ноги, выдавали его. Он окинул внимательным взглядом едущих с ним трёх молодых военных. Всем трём он не дал бы больше 20 лет. По бокам шоссе тянулись красивые особняки, утопавшие в зелени. Было темно, появившаяся луна скрылась за густыми чёрными облаками…
- Отпустите меня. Все, что хотите, требуйте. Отдам всё, что имею, только оставьте жизнь. Отпустите…
Я взглянул на сидевшего рядом с ним Димку, тот отвернулся в сторону и глядел куда-то в море. Сидевший против него Бичо мрачно нахмурился и грозно произнёс:
- Помалкивай!
Мой взгляд встретился с пленником. Какой у него был жалкий вид!
- Умоляю вас, отпустите. Сколько хотите за моё освобождение?
- Видно много награбил в своё время, — тихо произнес я, не спуская с него глаз.
Пленник понял, что ни просьбы, ни мольбы, никакие выкупы не изменят принятого нами решения. Он замолчал, и больше не произнёс ни слова.
Но вот ворота Ливадии. Они закрыты.
- Ермолай, Ермолаич!
Через секунду из будки выходит дворцовый — сторож и открывает ворота. На другом извозчике сидит дама и двое военных. Извозчики остановились у большого белого здания. Это — флигель 29.
- Вылезайте!
Хесман сошёл с извозчика и направился в дом. Его ввели в довольно просторную комнату, ярко залитую электрическим светом. Она поражала полным отсутствием какой бы то ни было обстановки. Не было ни стула, ни стола. В углу лишь стояла винтовка, а на полу разбросано было несколько шомполов. Это была комната — 8, ставшая с этого времени исторической комнатой!
Озиравшийся по сторонам арестованный видел собравшуюся компанию офицеров. Все они осматривали его и о чем-то шептались. Видно было, что кого-то ждали… Вскоре появились те, кого не хватало: ротмистр Скасырский и полковник Крат.
- На кой черт притащили эту бабу? Кто-нибудь, штаб-ротмистр Мейер, будьте добры, отвезите её обратно в город, — попросил Мейера комендант Ливадии, ротмистр Скасырский, а затем, обратившись к стоящему тут же полковнику Крату, спросил его:
- Господин полковник, разрешите допрашивать арестованного?
- Да, пожалуйста!
- Ваша фамилия — Хесман?
- Да.
- Обвиняетесь в том, что состояли председателем ялтинского революционного комитета, выносили смертные приговоры всем зверски замученным на Молу офицерам… Признаете себя в этом виновным?
Арестованный долго молчал, не произнося ни слова. Державший в руке шомпол полковник Крат подскочил и ударил им изо всей силы комиссара по лицу.
- Жидовская морда, будешь ты отвечать или особых приглашений ждёшь?
По побелевшему лицу текла кровь, но он молчал. Несколько минут шла безмолвная сцена; раздавался лишь хлёст шомполов, то об голову, то об спину или плечи комиссара. Слышались отдельные выкрики:
