Иван Наживин - Распутин
Евгений Иванович испытывал всегда тихое отчаяние при виде этого хозяйственного безобразия, этого дикого хищничества, этого самообкрадывания народа. Созерцатель, мечтатель по натуре, уставший от жизни раньше еще, чем начал как следует жить, он все же носил в себе — наследие отца — ту практическую сметку, то ясное прозрение в суть практического дела, которые обыкновенно чужды людям его склада, а пожалуй, и вообще интеллигенции, которая незаметно подменила для себя пеструю и сложную живую жизнь более или менее разнообразной библиотекой. Он понимал, что это мертвое поле — экономическое преступление. Вскоре после смерти отца он поехал за границу, но прожил там всего только год — она не захватила его так же, как и университетская наука, — и вернулся опять домой. Но там он успел все же познакомиться с крестьянским хозяйством. И теперь эти мертвые пеньки убивали его. Там в более умных или более практических странах пашни или не бросали совсем, или если бы уж запустили поля под лес, то лес холили бы и берегли, а когда пришло время, его срубили бы и снова тотчас же засадили бы вырубку молодым лесом, а не вытаптывали бы ее скотом бесплодно, превращая иногда в пустыню, то есть грабя себя, своих детей, свою родину…
Вымирающая Растащиха — он невольно усмехнулся этому меткому прозвищу — это огромное поле, усеянное мертвыми пеньками, пастушата, выжигающие дивные строевые боры, все эти отдельные факты сливались для него в одно огромное и страшное целое: происходит все это не только ведь в этом уголке русской земли, перед его глазами — это происходит на всем необъятном пространстве России. Вся Россия, в сущности, одна огромная Растащиха, темная, нелепая, сама себя разоряющая, тяжелая и озлобленная. Сердце защемило — он любил Россию. Сын своего века, он отлично видел и понимал все опасности патриотизма и национализма, он иногда мечтал о том светлом будущем, когда забрызганный кровью род человеческий сольется все же в конце концов в одну огромную, дружную и трудовую семью, но в то же время и вопреки рассудку и течениям века он любил какою-то нутряною, не рассуждающей, исключительной любовью и этот старый Окшинский край, с которым он так сжился уже, и всю огромную Русь — любил, хотя иногда и думал, что он все это ненавидит.
И все же — несомненная Растащиха!.. И нельзя закричать об этом: правые, патентованные патриоты обидятся, потому что им доподлинно известно, что в России все обстоит благополучно и что Россия всему свету голова, и обидятся левые, потому что в этом критическом отношении к русскому народу они увидят опять-таки оскорбление этого народа, о котором они составили себе по книжкам совершенно фальшивое, но очень определенное представление и в котором они почему-то старались видеть какую-то Голконду{1} всяческих добродетелей. Обидится и вся власть предержащая, потому что в этом она увидит намек на свою бесхозяйственность и бездеятельность. И все-таки Растащиха!..
Мутно и тяжело стало на душе. Он остановился и точно пришел в себя. Огляделся… Справа от пустынной дороги тянулось покрытое корявым березняком и ягодником небольшое, но топкое болотце, носившее название Заячьего ключика. Весь розовый в лучах заката, Мурат прекрасной легкой тенью носился между кочек и жалких, объеденных скотом кустиков тальника и вдруг потянул, опять горячо заискал, опять потянул и стал в одной из своих художественных чарующих стоек. Невольно любуясь прекрасным животным, Евгений Иванович снял с плеча свой тяжелый «Франкотт»{2} и пошел к собаке. Услышав чмоканье его сапогов по болоту, собака боязливо покосилась на него, точно желая сказать: да тише же ты!.. — и чуть подалась вперед, и опять замерла среди густого гонобобельника. Изготовившись, Евгений Иванович стал подходить к собаке ближе. Она вся дрожала временами мелкою дрожью, и глаза ее горели зеленым огнем. И вдруг впереди, в тальнике, заплескали сильные крылья и взорвалась крупная птица. Евгений Иванович быстро вскинул ружье, но, заметив вовремя, что это тетерка, не стал стрелять: он маток не бил, и знакомые охотники смеялись над этим его благородством и — били все, нисколько не заботясь о завтрашнем дне. Евгений Иванович приласкал недовольную отсутствием выстрела собаку и только было повернул опять к дороге, как из кустов с большой лужи вырвался юркий чирок. Евгений Иванович торопливо повел ружьем, стукнул бодрый стук выстрела, и чирок, кувыркаясь, красиво упал в болотце. Мурат своими мягкими спорыми машками полетел за убитой птицей…
— Евгению Ивановичу почет и уважение!.. — с легким оттенком иронии проговорил мужской голос. — Ловко вы утку-то смазали…
Евгений Иванович обернулся: на зыбких лавах чрез болотце в густом тальнике стоял его почти приятель и сотрудник его газеты местный крестьянин Сергей Терентьевич Степанов, коренастый, крепкий мужчина лет под сорок с открытым загорелым лицом, которое чуть портил как-то неправильно приплюснутый нос, и волнистыми темными волосами. Голову и бороду Сергей Терентьевич стриг уже не в скобку, а на городской лад под польку, и теперь поверх белой в крапинках ситцевой рубахи на нем был старенький пиджак, а на ногах сапоги.
— Из Лопухинки? — спросил он, здороваясь.
— Здравствуйте, Сергей Терентьевич… — отозвался Евгений Иванович с удовольствием. — Из бывшей Лопухинки — теперь ее перекрестили, говорят, в Растащиху…
— Верно… Растащиха и есть… — засмеялся Сергей Терентьевич. — На станцию пробираетесь?
— Да, к дому…
— Так пойдемте ко мне чайку попить, а там к ночному я вас увезу… — сказал Сергей Терентьевич. — Давно вы у меня не были…
— С удовольствием…
— Вот и отлично… Медком свеженьким угощу…
II
НОВЫЙ МУЖИК
— А вы что тут поделывали? — спросил Евгений Иванович, когда они выбрались на дорогу.
— Был я тут по делу пока секретному… — сказал Сергей Терентьевич. — Ну да вам сказать можно: хочу на хутор у мужиков проситься, так вот и высматриваю все кусочек земельки себе…
— Да какая же тут земля? — удивился Евгений Иванович. — Только белоус и растет…
— Если просить хорошей, так свары и скандалу будет столько, что и в год концов не увидишь… — сказал задумчиво Сергей Терентьевич. — Я сюда с намерением тяну — все меньше горланить будут… А что касается до плохого качества земли, так в этом деле я согласен с Кропоткиным, Евгений Иванович, который пишет справедливо, что плохой земли на свете нет, а есть только плохие хозяева. Из всякой земли можно сделать хорошую — только не ленись!
Евгений Иванович с симпатией посмотрел на своего собеседника.
— Это так. Вся беда наша в том, что рассуждают так только единицы, а миллионы — вот полюбуйтесь, что наделали! — указал он на мертвое поле. — Жуть берет! А вон там леса опять горят… — указал он на темные колонны дыма, которые грозно стояли над синим морем лесов.
— И не говорите! — махнул рукой Сергей Терентьевич. — Верите ли, вся душа выболела, глядя на этот разбой… И загорелось ведь еще третьего дня — ударь в набат, собери все деревни сразу, и в один день с огнем справились бы. Так нет, дали вот разгореться как следует, да в двух местах еще, а теперь всю волость{3} завтра подымают на пожар, и теперь там проканителишься, может быть, и всю неделю. А у нас рожь поспела, убирать надо — посчитайте, во что это теперь народу влетит: лесу сколько выгорело, мужики неделю потеряют на тушении его, рожь потечет… И знаете, что меня больше всего тревожит? — сказал он и даже остановился. — Что мужик темный глупости такие выделывает, это еще понятно, но ведь часто и образованные классы глупее нас себя оказывают… Вот недалеко ходить: четыре года назад загорелся так же вот лес за Ужболом, строевой могучий сосняк. А как такие леса горят, вы сами знаете: огонь бежит низом и только чуть прижигает кору. Конечно, лес потом все равно подсохнет, но если его взять и срубить тотчас же после пожара, то вреды, — Сергей Терентьевич охотно употреблял в беседе народные обороты, — не будет. Только не зевай! Ну и богатей наш окшинский, Кузьма Лукич, сейчас же полетел к лесному ревизору: плачу за лес по установленной таксе — давайте разрешение на рубку! Оказывается, нельзя: надо запросить Петербург. Ладно. Послали запрос. Ответ приходит — вот истинное слово, не вру! — через год: можно. А лес уже портиться стал: и короед, и все прочее — одно слово, сухостой. Кузьма Лукич говорит, что теперь, дескать, по таксе платить мне не рука, потому что лес порченый, — полтаксы, извольте, дам. Опять запрос в Петербург, и опять приходит ответ через год: можно. А лес совсем уж задумался, и тот же Кузьма Лукич, отказавшийся теперь платить и полтаксы, вскоре купил его как брак за тысячу рублей. А ведь два года с половиной назад он же давал за него добровольно более пятидесяти тысяч! Что же это такое?! Казна потеряла пятьдесят тысяч, великолепный строевой лес испилили на дрова — да и дрова-то получились уж дрянненькие — сколько времени потеряли со всей этой волынкой бестолковой — ведь, право, так только Мамай может хозяйничать в завоеванной стране, а у нас так с народным добром обходятся свои же люди, которые зовутся образованными, которые к этому делу специально приставлены… Где же у них головы-то? О чем они думают? Ведь вон ваш пес, и тот свое дело знает: отыскал птицу, достал ее из воды, подал — и он свой хлеб отрабатывает… А они?
