Фарли Моуэт - Шхуна, которая не хотела плавать
Дождь хлестал с таким шумом, что почти заглушал грохот прибоя, дробившегося о скалы словно бы прямо подо мной и на довольно близком расстоянии.
— Ночка в самый раз, чтоб сесть на рифы! — жизнерадостно проорал Пэдди.
И в самый раз, чтобы свалиться с обрыва и сломать шею. Возможность, которая имела более близкое касательство ко мне, пока я следовал по пятам за Пэдди вниз по крутой тропе, до того скользкой, что нормальная коза хорошенько подумала бы, прежде чем ступить на нее. Фонарь Пэдди, в целях экономии заправленный нерафинированным рыбьим жиром, лишь символически подмигивал слабым огоньком сквозь густое облако вонючего дыма. Впрочем, он оказался очень полезным: благодаря ему я мог следовать за своим вожатым, полагаясь исключительно на свой нос.
Двадцать минут спустя я больно стукнулся о Пэдди и столь же больно об меня стукнулся Майк, который шел по моим пятам. Пэдди выставил фонарь вперед, и передо мной сумасшедшим виденьем возникло его лицо гнома, залитое дождем и почти рассеченное пополам широченной усмешкой.
— Вот, значит, она, шкипер! Лучшая лоханочка на всем Южном берегу Ньюфаундленда!
Я ничего не увидел, протянул руку и прикоснулся к чему-то выгнутому и мокрому. Пэдди придвинул фонарь поближе, и в его бликах я разглядел зеленую краску самого гнусного оттенка, какой только мне приходилось видеть. Мне тут же припомнился голый живот давно уже мертвого немца, с которым довелось делить окопчик в Сицилии. Я отдернул руку как ошпаренный.
Майк заревел мне в ухо:
— Ну, посмотрел ее, милок, так пошли домой, выпьем по капельке.
Майк и Пэдди тут же упорхнули, предоставив мне вволю спотыкаться позади них.
Вновь водворившись в безопасность кухни, я узрел Гарольда, который и не думал покидать это теплое убежище. Позднее он объяснил, что счел нетактичным присутствовать при моем первом общении с моей первой любовью. Гарольд такой деликатный человек!
К этому моменту я промок насквозь, впал в уныние и промерз до мозга костей; но тут за меня взялись братья Холлохан и их престарелая матушка, которая появилась из задней комнаты. Для начала они скормили мне большую тарелку солонины и турнепса, сваренного с соленой треской, что вызвало у меня пылающую жажду. И тут братья поставили на стол кувшин скрича.
Скрич — чисто ньюфаундлендский напиток. В давние времена он изготовлялся с помощью кипятка, который наливался в бочонки из-под рома для растворения ромовых остатков, буде они там имелись. В полученную таким способом черную жижу добавлялись патока и дрожжи. Смесь эту оставляли хорошенько перебродить, а потом дистиллировали. Иногда пару-другую деньков ее настаивали на порядочном куске жевательного табака.
Но на смену старым рецептам пришли новые, и нынешний скрич — птица совсем иного полета. Это карибский ром самого паршивого качества. Его ньюфаундлендские власти разливают в бутылки с этикеткой «Скрич» и продают беднягам, которым жизнь надоела. Нынешний не так пробирает, как прежний, но этот недостаток можно исправить с помощью добавки лимонного экстракта — его и исправляют. Обычно скрич подают разбавленным кипятком. При таком его почти газообразном состоянии алкоголь поступает в кровь в мгновение ока. И не пропадает зазря в пищеварительном тракте.
Это было мое первое знакомство со скричем, и никто меня не предостерег. Гарольд откинулся на спинку стула со злоехидным блеском в глазах и упоенно наблюдал, как я стараюсь утолить жажду. Во всяком случае, такое у меня осталось впечатление, но мои воспоминания о дальнейших событиях этого вечера несколько смутны.
Позднее мне было суждено выслушивать обвинения Джека, что я купил нашу шхуну, когда был пьян, или же купил ее, ни разу не увидев, или и то и другое вместе. «Другое» в любом случае неправда. Пока я сидел в ошеломительной жаре кухни, а давление пара в моих котлах поднималось до максимума, братья Холлохан прибегли к магии своих ирландских предков и сотворили для меня образ своей малютки-шхуны такими яркими красками, что я видел ее столь же ясно, как если бы она находилась в кухне перед нами. Когда в конце концов я упал на шею Пэдди и сунул пачку банкнот в его руку, словно обтянутую акульей кожей, меня переполняла чудеснейшая уверенность, что я нашел-таки идеальный корабль.
Утром на обратном пути в Сент-Джонс Гарольд пел хвалы простосердечным, кристально честным, богобоязненным ирландским рыбакам Южного берега.
— Они тебе последнюю рубашку отдадут с первого взгляда, — сказал он. — Щедры душой! Боже ты мой, во всем мире им нет равных. Вам повезло, что вы им пришлись по сердцу.
В определенном смысле Гарольд был, пожалуй, прав. Не придись я по сердцу братьям Холлохан, так, возможно, я остался бы в Онтарио и, того гляди, стал бы добропорядочным обывателем. Я не питаю зла к Холлоханам, но надеюсь, что больше никогда не попадусь, как попался в тот достопамятный вечер в Грязной Яме.
Два дня спустя я вернулся туда осмотреть мою покупку, оценить ее на этот раз трезвым (в смысле спокойным, рассудительным) взглядом. Издалека она, бесспорно, выглядела изящным корабликом, несмотря даже на свою тошнотворную окраску. Подлинный корпус шхуны, но в миниатюре — длина палубы тридцать один фут при ширине девять футов и осадке в четыре фута. Но вид у нее был грубейший! При ближайшем рассмотрении начинало казаться, что ее сколотила орда наших палеолитических предков, возможно, замечательных кораблестроителей, но орудовавших исключительно каменными топорами.
Ее конструкция и удобства оставляли желать лучшего. Она была гладкопалубной, с тремя узкими люками для приема рыбы и шириной едва достаточной, чтобы один человек стоял там и сбрасывал треску в два смежных трюма, — в них обоих упрямо витали миллионы давно скончавшихся рыбин. В самом носу имелся капитанский салон высотой два фута, шириной в три и длиной тоже в три, в который мог бы втиснуться один очень щуплый человек, если бы согласился принять эмбриональную позу. Имелось еще машинное отделение — темная дыра, где смутно маячил гигантский фаллос одноцилиндрового двухтактного бензомотора, чаще тактично замолкавшего.
Ее оснастка также не была идеальной. Обе мачты были, видимо, изготовлены из пары прогулочных тростей. Штагами им служили телефонные провода и тресковые лёсы. Паруса пестрели заплатами точно разноцветная одежда Иосифа и, казалось, не уступали ей древностью. Бушприт у нее смахивал на ручку швабры и был примотан на место веревками от сетей. У меня не создалось впечатления, что Холлоханы так уж часто выходили на ней в море. Позже выяснилось, что они вообще на ней не плавали и разделяли общее убеждение всех обитателей Грязной Ямы, что любая подобная попытка почти наверное окажется фатальной.
Не была она и чистеньким корабликом. По правде говоря, она смердела. Трюмы у нее не чистились со дня постройки и покрылись липким слоем рыбной слизи, рыбной крови и рыбных отходов толщиной в несколько дюймов. И это не было свидетельством неряшливости, как объяснили мне грязнеямцы, после того как я убил Целую неделю в попытках ее вычистить, а «делалось с толком».
— Суть-то в том, шкипер, — объяснил мне один, — что лоханки-то эти строят из сырого дерева, ну и когда подсыхают, так рассыхаются. А уж там знай, конопать щели. А вот кровью да отходами они, можно сказать, сами конопатятся и уж не протекут.
У меня ни разу не возникло причин усомниться в его словах.
Поскольку сумма, которую потребовали Холлоханы за свой корабль, странно сказать, оказалась доллар в доллар равна той сумме, какая имелась для этой цели у меня, и поскольку это безымянное судно (Холлоханы никак не нарекли шхуну и называли ее просто «она», а иногда — «эта сука») еще не было готово поплыть к Самоа вокруг мыса Горн, мне предстояло принять очень серьезное решение.
Вопрос, собственно, стоял ребром: либо навсегда ее бросить тут, а Джеку Макклелланду убедительно соврать, что меня, например, в Сент-Джонсе ограбили разбойники с большой дороги, либо нахально сделать вид, будто именно так и надо, а затем попытаться сотворить мореходный корабль из трухи. Но, в сущности, я трус, да и Джека мне враньем не провести, а потому я избрал второй вариант. На вопрос, где мне найти кораблестроителя для кое-каких необходимых переделок, Холлоханы рекомендовали мне Енарха Коффина, того самого человека, который построил шхуну четыре года назад. Енос, как его называли все, оказался сухопарой обезвоженной щепкой в человеческом обличии. В молодости он был мастером-корабельщиком, строившим в заливе Форчен суда для ловли рыбы на Большой банке, но когда эти флотилии отошли в область преданий, ему пришлось сколачивать суденышки для местных рыбаков. Были они изящнейшей конструкции, но сочетание бедности его заказчиков и нехватки хорошей древесины со слабеющим зрением и надвигающейся старостью несколько снизили качество его работы. Шхуна Холлоханов была последней, которую он построил, и ей было суждено навсегда остаться последней в его жизни.
