Евгений Салиас - Петербургское действо
— Не можетъ статься, Гриша, отозвался младшій братъ. — Тутъ на сто лѣтъ хватитъ и лосей, и медвѣдей, и всякаго звѣрья. Просто незадача. Говорилъ я — сглазитъ насъ этотъ проклятый Будбергъ. Знамое дѣло! Молодцы ѣдутъ на охоту, а онъ пути желаетъ, да удачи… Ну, и сглазилъ окаянный голштинецъ.
— Видишь ли, по ихнему изъ вѣжливости такъ слѣдъ. Да это и вздоръ… глазъ-то, вымолвилъ Григорій Орловъ.
— Вздоръ… Толкуй. У тебя все вздоромъ стало послѣ граничнаго житья. Это россійская примѣта — самая вѣрная.
Братья помолчали. Алексѣй снова заговорилъ.'
— A меня, братъ, морозъ сталъ одолѣвать съ тоски. Пора бы ужъ въ Красный. Поужинаемъ, да и домой. Ей-Богу! Мало-ль что?.. Можетъ даже нужда въ насъ случится. Да и морозина тоже чертовскій, всю ночь не выстоишь. Какъ, Гриша, на твой разсудокъ?
— Обидно съ пустыми руками.
— Нашихъ-то не слыхать. Словно померли всѣ… Надо думать, они за версту уползли. Если и поднимутъ Мишку, не намъ достанется. Пойдемъ-ка къ лошадямъ? А?..
— Пойдемъ, коли хочешь, равнодушно отозвался Григорій.
— У меня, по истинѣ, и не то на умѣ. Не такъ, какъ бывало прежде. Какія теперь забавы, до охоты… тише сказалъ Алексѣй Орловъ.
— Да. Нынѣ не такой медвѣдь изъ Нѣмеціи пожаловалъ вдругъ, да на шею сѣлъ! весело разсмѣялся вдругъ старшій братъ, потрясая могучими плечами, и звонко раздался его смѣхъ богатырскій среди серебристой чащи.
Нѣсколько снѣжинокъ отъ смѣха и отъ движенія его посыпались съ ближайшей сосенки и засверкали при беззвучномъ паденіи.
— Тише… Чего горланишь…
— Въ лѣсу-то. Господь съ тобой, Алеханушка.
— Въ лѣсу? При Бироновѣ, сказывалъ родитель, опенки изъ лѣсу бѣгали доносить про все, что толковалось въ чащѣ.
— A тутъ теперь и опенокъ нѣту. Зима! шутилъ Григорій Орловъ.
— Береженаго Богъ бережетъ. Да, времена нынѣ пришли. Два мѣсяца, какъ померла Лизаветъ Петровна, а что ужъ воды утекло… A все этотъ принцъ. Все онъ. Государь тутъ, ей-ей, ни причемъ. Не пріѣзжай онъ…
— Да этотъ принцъ Жоржъ не то, что вонъ лѣсной Михаилъ Иванычъ Ведмѣдевъ, тише вымолвилъ братъ. Этотъ не насъ однихъ сомнетъ своими порядками.
— Насъ?.. Какъ бы всю гвардію не помялъ, отозвался Алексѣй. Да что гвардія! Все можетъ поломать и вверхъ ногами вывернуть. A мы будемъ смотрѣть, да моргать! Да! какъ-то странно и желчно выговорилъ онъ. Мы будемъ въ кустахъ сидѣть, да ворчать, да шишъ показывать за версту. И не робость помѣхой дѣлу. A стыдъ сказать что… Лѣнь! Да, лѣнь… Все какъ-то чрезъ пень колоду валимъ. Погодите, да обождите, да отдохните… Да эдакъ вотъ два мѣсяца и годимъ. Устанемъ отъ сидѣнья — на охоту… A то за бабьемъ ухаживать… И какъ право не наскучитъ. Все бабы да бабы, да все разныя. Что ни недѣля, новая зазнобушка. Чудно, право. Да и тому-ли теперь на умѣ быть.
Алексѣй замолчалъ и будто слегка пріунылъ.
Григорій заговорилъ первый послѣ минутнаго молчанія и голосъ его зазвучалъ какъ-то нѣжнѣе, будто онъ винился. Упрекъ брата прямо относился къ нему и онъ мысленно сознался въ правотѣ его.
— Что-жъ, Алеханушка. Я не отпираюсь. Правда твоя. Да вѣдь это съ тоски. A начните, поведите дѣло по еройски. И все я брошу. И охоту, и вино, и картежъ… A барынь-то вашихъ я и безъ того порѣшилъ бросить. Ну ихъ…
— Толкуй! усмѣхнулся недовѣрчиво Алексѣй. Бросишь? Ты? Да тебѣ безъ нихъ дня не прожить. Ты съ колыбельки бабій угодникъ уродился.
— Угодникъ? Никогда я имъ не бывалъ. A по пословицѣ: на ловца и звѣрь бѣжитъ. Я только не зѣваю. A искать, я не ищу.
— Почему бы это такъ? веселѣе заговорилъ Алексѣй. Я зачастую вотъ думалъ: вѣдь не краше же ты другихъ нашихъ молодцевъ. A ни за кѣмъ изъ нихъ наши франтихи такъ не бѣгаютъ. И чѣмъ ты берешь… Наговоръ что-ли какой вѣдаешь? У нѣмца какого за границей купилъ приворотъ какой?
— Наговоръ? На кофейную гущу на тощакъ дую. Угольки по водѣ пускаю, да причитываю, разсмѣялся Григорій. Нѣтъ, братъ. Мое колдовство простое, да не въ домекъ нашимъ молодцамъ, хоть они и прытче меня. A нѣтъ проще дѣла.
— Что же? Приворотъ что-ль какой изъ травъ заморскихъ?
— Мой приворотъ тотъ, что у меня любовное дѣло — мертвое дѣло!
— Мертвое?
— Да, мертвое. Такое дѣло, что про него я одинъ знаю, да она одна знаетъ. A это нынѣ въ Петербурхѣ для всякой молодицы чужой жены и довольно. Когда дѣло какое ни есть — мертвое, такъ тутъ все одно, что есть оно, что нѣтъ его…
— A Куракина? Всему Питеру, братъ, вѣдомо, что ты изъ-за нее чуть не по трубѣ водосточной лазилъ, да по крышѣ.
— Это одно дѣло съ оглаской и было. И то потому, что она сама того хотѣла на всю столицу нашумѣть. Ея воля была. За то полсотни было такихъ, объ коихъ ты, братъ, родной мой, никогда и въ умѣ ничего не держалъ. Да что, Алеханушка!.. Коли къ слову пришлось! Григорій Орловъ оживился и глаза его блеснули ярче. — Можетъ и теперь вотъ… Можетъ со мною теперь такое приключается, такое на душѣ легло, что кабы ты вѣдалъ, такъ ахнулъ бы… Какое тутъ ахнулъ? Заоралъ бы благимъ матомъ на весь вотъ этотъ лѣсъ.
— Въ принцессу что-ль какую влюбился? разсмѣялся Алексѣй. Ихъ теперь съ принцемъ Жоржемъ много пріѣхало изъ Голштиніи.
— Нѣтъ. Что мнѣ твои принцессы. Невидаль!
— Не ври.
— Затѣмъ врать… Мы здѣсь не въ трактирѣ, грустно вымолвилъ Григорій. Да и не ради похвальбы я рѣчь завелъ. A ради тяжести душевной… Вотъ ужъ недѣлю камнемъ лежитъ оно у меня на душѣ.
— Кто-жъ такая твоя новая ворожея. Такой и нѣтъ въ столицѣ. Русскихъ принцессъ у насъ въ Питерѣ теперь нѣту! весело говорилъ Алексѣй; но вдругъ, глянувъ въ лицо брата, запнулся и прибавилъ взволнованнымъ голосомъ. Гриша, балагуришь? Во снѣ видѣлъ…
Григорій Орловъ махнулъ рукой и прошепталъ:
— Охъ нѣтъ, въ яви, братъ. A и радъ бы въ ину пору, чтобъ мнѣ та явь, сномъ обернулась!
Алексѣй Орловъ схватилъ брата за руку и замеръ въ движеніи.
— Гриша, да Господь же съ тобой… шепнулъ отъ почти задохнувшись.
— Алеханушка, я не говорилъ… а коли ты самъ по догадкѣ дошелъ, то молчи.
— Молчать… Я… Что ты, Гриша. Да тутъ Іуда промолчитъ, а я тебѣ братъ… Ты самъ-то… Самъ молчи. Себѣ самому въ горницѣ не сказывай… Гриша… Зачѣмъ? Вѣдь это нашему дѣлу только помѣха! И какъ это все. Ахъ, Гриша… Вѣдь это смертью пахнетъ.
— Любовь, что пьянство, Алеханушка! Себя не помнишь… Да и сердце нешто спрашивается? A что смертью пахнетъ мнѣ всегда любо было, воскликнулъ Григорій Орловъ чуть не на весь лѣсъ. Чудны вы, погляжу я. Ты вотъ въ трактиръ ломишься, гдѣ Шванвичъ со всей своей компаніей буянитъ и гдѣ тебя могутъ кіемъ или кулакомъ убить зря… Въ войнѣ, въ битвѣ на пушки, да на завалы лѣзешь, гдѣ тебя самый лядащій нѣмецъ можетъ изъ пистоли уложить какъ муху… Ночью опять бываетъ, проселкомъ гдѣ ѣдешь, зная, что весь тотъ путь грабители заставили и, того гляди, ухлопаютъ изъ-за забора или изъ-за пня… Ну? A вѣдь не робѣешь, лѣзешь насмерть!.. A тутъ, въ любовномъ дѣлѣ трусить, объ опаскѣ думать!.. Тутъ когда, бываетъ, тебя ждетъ твоя… твоя… Ужъ не знаю какъ и назвать-то… Вся-то жизнь твоя и душа-то твоя тамъ будто осталась съ вечера, да опять поджидаетъ… Такъ тутъ видишь-ли, раздумывай, да опаску соблюдай… Что ты братъ!!. Тебя знать еще не ждала. Смертью говоритъ пахнетъ. Тогда-то и любо братъ, какъ въ ночь то вы втроемъ на свиданіи: ты, она, да смерть за плечами.
Алексѣй Орловъ стоялъ понурившись и не шевелясь и уныло глядѣлъ въ чащу лѣсную.
— Что?.. Не по твоему?.. Эхъ, братъ, право, тѣмъ жизнь и мила, что смерть есть!
— Охъ, Гриша, Гриша…
— Чего?..
— Охъ, Гриша… Что ты мнѣ сказалъ. Вѣдь за это хоть прямо на площади голову снимай.
Григорій Орловъ выпрямился.
— Голову! За что? Любовь никому не обида! A еслибъ и такъ. Пускай!.. Ты, Алеханушка, знать, еще не любливалъ никого, какъ я теперь. Голову, говоришь? Да десять, сто, ихъ сымай, тыщу… Голову! Да и самъ себѣ, коли нужно, оторву свою обѣими руками, да брошу ей въ ноги. На, молъ, чѣмъ богаты, тѣмъ и рады!!
Григорій смолкъ и, сдвинувъ шапку на затылокъ, проводилъ рукой по горячему лбу. Алексѣй тихо поднялъ голову и задумчиво глядѣлъ на круглый мѣсяцъ, сіявшій въ небѣ.
III
Прошло нѣсколько минутъ молчанія. Григорій Орловъ собрался было снова заговорить, но младшій братъ вдругъ поднялъ на него руку и сталъ прислушиваться. Оба вдругъ притаили дыханіе. Особый шорохъ послышался невдалекѣ отъ нихъ; что то хрустнуло и зашуршало, потомъ все смолкло… потомъ опять хрустнуло что то… Другихъ охотниковъ, кромѣ нихъ, вблизи быть не могло.
Братья поняли, переглянулись и усмѣхнулись. Страсть къ любимой забавѣ сказалась съ разу. И все было забыто! Оба лица за мгновеніе унылыя — просвѣтлѣли.
— Мишенька! почти нѣжно и страстно шепнулъ Григорій Орловъ.
— Твое счастіе. На тебя вышелъ, отозвался братъ, тоже шепотомъ.
Шорохъ близился и наконецъ шагахъ въ двадцати отъ нихъ показалось за прогалиной, на противуположной опушкѣ, что то круглое, темное и странно двигалось оно, будто катилось клубкомъ по снѣгу.
